— Я думал, у меня оставался друг, — сказал Феликс, прислоняясь к закрытой, наконец-то, двери.
— У тебя не один друг, — Мария задвинула мощный засов, сопя, перевела дыхание. — Мой брат и я твои друзья.
— Вы моя семья, — улыбнулся Феликс, глядя сверху вниз на девочку.
— Хорошо, — серьезно сказала Мария, поправляя выбившиеся локоны. — Я стану твоей женой, когда немного подрасту и смогу рожать. Тогда уж точно мы будем семьей и родственниками, а пока что мы только друзья.
Феликс не думал, что сможет рассмеяться после того, что случилось несколько минут назад, но поразительная серьезность маленькой белокурой девчонки с тонкими ручками и ножками на время отвлекла его от ужасов, творившихся у самого порога родного дома. На очень короткое время, потому что грозно и требовательно зазвенела бронза дверного кольца. Раз, другой, третий…
— Беги наверх! — скомандовал Феликс пересохшим ртом. — Они не тронут тебя. Пришли только за мной.
— Нет! — помотала головкой в чепчике девочка.
Феликс приоткрыл решетчатое дверное оконце, чтобы увидеть, кто стоит на крыльце. Выражение его лица вмиг переменилось. С радостным воплем он распахнул дверь и оказался в объятиях Виллема Баренца. Бородатый коренастый моряк с широко посаженными глазами обхватил ван Бролина сильными руками, приподнял его над землей. Человек, коего Феликс почитал за старшего брата, тоже вернулся, наконец, домой. Четверо крепких с обветренными лицами матросов за спиной капитана Баренца, поставив на булыжную мостовую мешки и сундуки, улыбались, глядя на долгожданную встречу своего шкипера и наследника Якоба ван Бролина.
* * *
Фландрская армия покидала Нижние Земли. Брела по распутице лучшая в мире пехота, устало тащились стрелки, взвалив на плечи длинные тяжелые мушкеты и сошки. Понурые артиллерийские кони везли на лафетах чугунные пушки, пикинеры и алебардисты месили фламандскую грязь, мечтая о зимних квартирах в далекой Италии. Добираться до апеннинского рая приходилось об это время года больше месяца, да еще следовало не отстать, не заблудиться, увлекшись фуражировкой, не стать жертвой разбойников из немецких княжеств (а нередко под разбойников рядились и отряды умелых воинов, подчинявшихся германским курфюрстам, герцогам и ландграфам). Габсбургской кавалерии, даже редких ее эскадронов, на «испанской дороге»[60] не наблюдалось.
Кавалерию под командованием Алессандро Фарнезе, племянника и близкого друга, Хуан Австрийский держал при себе. Оставалась в Нижних Землях и валлонская пехота, ведь здесь была ее родина, оставались и три-четыре испанские терции, из тех, что менее всего скомпрометировали себя «испанской яростью». Зато Генеральные Штаты севера и дворяне, подписавшие «Гентское умиротворение», были удовлетворены: Хуан Австрийский, как и обещал, выводил из Семнадцати провинций мародеров, насильников и убийц. Брюссель, растроганный достигнутым, наконец, согласием, готовил наместнику Филиппа II, подписавшему лояльный к мятежникам «Perpetual edict»,[61] торжественную встречу.
Кастилец Хуан де Эскобедо, пару лет назад назначенный секретарем принца, больше времени проводил в Мадриде, чем в Нижних Землях, выбивая финансирование для войск, пытаясь получить королевское одобрение честолюбивым замыслам сводного брата Филиппа II, он время от времени появлялся с докладами в Люксембургской ставке принца Хуана. Там секретарь-дипломат неизменно натыкался на новых пассий самого галантного принца эпохи, проводившего время в компании Алессандро, сына Маргариты Пармской, за итальянским вином и сочинением мадригалов.
Деловую же переписку принца в отсутствие испанского секретаря теперь вел не первой молодости лысый баварец, в совершенстве владевший фламандским, испанским, английским и латынью. Наведя справки, де Эскобедо узнал, что заменивший его секретарь был доминиканским братом и в прошлом председателем трибунала инквизиции Утрехта и Камбрэ. Архиепископ Камбрэ и рекомендовал этого безродного инквизитора со странной судьбой в ближайшие помощники наместника Нижних Земель. Будучи кастильцем, Хуан де Эскобедо с великим почтением относился к Святому Официуму, а, приставленный в свое время к принцу, чтобы шпионить за ним по поручению самого короля, испанский секретарь был далек от того, чтобы ревновать принца к новому назначенцу. Дело в том, что де Эскобедо успел искренне привязаться к дамскому кумиру, бесстрашному воину, завоевателю Алжира и Туниса, разбившему при Лепанто огромный флот самого султана, доселе считавшийся непобедимым и наводивший ужас на европейских государей. Обаяние принца Хуана было столь велико, что де Эскобедо втайне мечтал, чтобы Хуан Австрийский, статный и рыцарственный, как прежний император, когда-нибудь занял место невзрачного и никогда не водившего в бой войска Филиппа, чей пока что единственный наследник мужского пола дон Карлос то ли отравился фигами, то ли, как поговаривали, был умерщвлен собственным отцом, узнавшем о заговоре, который полоумный дон Карлос попытался составить против Филиппа II.
— Хороши ли столичные новости? — де Эскобедо заметил, что Кунц Гакке всегда жадно прислушивается ко всему, что исходит из двора повелителя империи, над которой никогда не заходит солнце.
— В Толедо, который некоторое время назад потерял свою былую славу, мне довелось повидать картины художника-киприота, который перебрался в Испанию, благодаря победам нашего принца, — сказал Эскобедо с тонкой улыбкой. Он не думал, что доминиканец хоть сколько-нибудь сведущ в живописи.
— И что же? — спросил Кунц.
— Это нечто новое в изобразительном искусстве, клянусь честью! — заявил кастилец. — Художник взял себе имя Эль Греко, в честь оставленной родины. Если вам посчастливится когда-нибудь побывать в Испании, непременно взгляните на его работы. Этот Эль Греко владеет искусством изливать божественный свет на полотна, где действуют Спаситель, Дева Мария и святые. Невероятное зрелище!
— Надо будет при случае полюбоваться, — кивнул Кунц. — В Нижних Землях, впрочем, я тоже смогу подсказать вам живописцев, на которых следует обратить внимание: Ян Ван Эйк, Рогин ван дер Вейден, Питер Брейгель, Иероним из Хертогенбосха и еще десятки имен известны каждому, знакомому с искусством в Семнадцати провинциях. Ни кто иной, как здешний уроженец Антонис Мор, протеже кардинала Гранвеллы, выписал превосходные портреты Маргариты Пармской и государя нашего Филиппа. Говорили, что Антонис вернулся в Антверпен перед самой «испанской яростью», и, возможно, погиб во время мятежа.
— И вправду, Мор, как я слышал, год назад покинул Мадрид и удалился на родину, — пожал плечами де Эскобедо. — Больше мне ничего не известно.
Испанец немного расстроился, когда у него не получилось вызвать зависть нового секретаря Хуана Австрийского, и он решил переменить тему:
— Насколько я вижу, расположиться именно в Люксембурге было довольно удачной идеей. С одной стороны, это самая южная из всех Семнадцати провинций, неизменно верная Габсбургской короне и населенная в основном католическими сеньорами и их крестьянами, преданными Римской вере. С другой — здесь начинается «испанская дорога», на которую принц направляет запятнавшие себя и просто небоеспособные подразделения, придерживая лучшие части, которые ему могут еще пригодиться.
— Несомненно, вы правы, сударь, — сказал Кунц Гакке. — Не угодно ли еще вина? Здешний сыр чудо как хорош и сочетается с красным неаполитанским, будто жених с невестой.
Аллегорию про жениха и невесту выдумал не он сам, а незабвенный Бертрам Рош, известный ценитель вин. Образ компаньона не тускнел в сердце бывшего председателя трибунала, напротив, с течением времени он обнаруживал, что теперь в нем собственные мысли соседствуют с теми, что высказывал брат Бертрам, будто бы бренное тело инквизитора сделалось сосудом для них обоих.
— Правда, что место для резиденции принца подсказали братья Берлемоны, статхаудер Брабанта и архиепископ Камбрэ? — вопросил Хуан де Эскобедо.
— Вы еще забыли Шарля, их отца, члена Государственного Совета Нижних Земель, — сказал Кунц. — Это семейство известно как преданные католики и верные слуги престола.
— Разве Жиль де Берлемон не участвовал вместе с графом Боссю в осаде Вреденбурга на стороне Генеральных Штатов? — Эскобедо поднял правую бровь, как бы уличая собеседника в сокрытии важных сведений.
— Именно его присутствие позволило испанскому гарнизону беспрепятственно покинуть крепость и сам Утрехт, — заметил Кунц. — Жиль де Берлемон прославился до этого во многих битвах под знаменами Габсбургов, чего стоит одна Моокерхайде!
Он бестрепетно выдержал взгляд испанского секретаря принца. Некоторое время оба эти мужа, поднаторевших в плетении словес, рассматривали друг друга: спокойные, уверенные в себе, давно перешагнувшие за четвертый десяток не напрасно прожитых лет.
