— Ты еще маленькая дурочка, — махнула рукой тетя Марта. Она была незлобивая женщина и не умела по-настоящему сердиться. — Принц Оранский сам изменник в глазах своего сюзерена-короля. Когда сюда явятся испанцы, чтобы призвать наши острова к повиновению, я буду молиться, чтобы милосердие католических солдат не уступало их мужеству и благородству.
* * *
Он чудом не потерял сознание, еле добрался до своего бывшего дома на улице Мэйр, чьи выломанные ставни чернели в ночном сумраке Антверпена. Свернулся в углу, чтобы не так продувал сквозняк, уткнулся носом в хвост, предоставляя крови Темного облика остановиться и начать исцеление.
Только один из воинов испанского короля онемел от ужаса и позволил растерзать себя, прочти не сопротивляясь. К своему стыду, Феликс не мог позабыть почти детские глаза новобранца, возможно, младшего, чем сам ван Бролин. Другой, пожилой ветеран, даже мертвецки пьяный, чья шпага была первым делом отброшена далеко в сторону, угостил Феликса навахой, которую сумел раскрыть, будучи уже схваченным за горло. Третий сражался, как лев, нанеся метаморфу еще две довольно глубокие раны, и на его крики прибежал четвертый, чей пистолет, к счастью для Феликса, дал осечку.
Ван Бролин был бы уже мертв, если бы не случайность. Он прекрасно осознавал это, страдая от ран и собственной никчемности, лежа в темноте дома, некогда принадлежавшего их семье на правах долгосрочной аренды. Бесполезный, никому не нужный кусок плоти в дырявой шерстяной шубе, он вспоминал каждого из четверых испанцев, чьи веки навсегда смежил этой ночью. Убийцы и насильники, руки которых были наверняка обагрены фламандской кровью, они не изменили хваленой испанской доблести, коею гордились больше, чем золотом и женщинами, добытыми выкованными в Толедо клинками. Ни один из них, даже самый младший, не побежал, ни один не попросил пощады. Как можно было сражаться против таких врагов? Как можно было их победить? Если бы задать этот вопрос принцу Виллему Оранскому! Да знает ли ответ статхаудер Зеландии и Голландии, если никто в Европе до сих пор его не нашел?
В предрассветном сумраке Феликс перетек, убедился, что раны не раскроются, если их не слишком тревожить, и поднялся в свою бывшую комнату, где оставил одежду. На ней лежал старый полосатый кот. Услышав человеческие шаги, зверь поднял широкую голову, обнаружив рваное ухо и выбитый кем-то глаз.
— Тигрис! Бедный Тигрис! — произнес ван Бролин, покачиваясь, еще слабый от потери крови.
Кот подошел к его ногам и потерся о них, как некогда терся о ноги Амброзии. Правая передняя лапка его была неестественно подвернута.
— У меня ничего нет, — сказал Феликс, одеваясь. — Совсем ничего.
Полностью собранный и обутый, ван Бролин подхватил Тигриса на руки и спрятал его под плащ. На улице уже начиналось какое-то утреннее движение — откуда-то издалека до Феликса донесся даже запах выпечки. Улица Мэйр была некогда слишком полна жизни, чтобы вот так быстро и без борьбы сдаться на милость «испанской ярости».
Баркас, на который последним пассажиром запрыгнул Феликс ван Бролин, был уже полон возмущенного народа. Фламандцам и зеландцам не терпелось оставить позади пристань, на которую могли неожиданно нагрянуть недограбившие и недонасиловавшие солдаты. Потерянная уверенность — вот что было главным последствием мятежа королевских войск. Теперь люди будут шарахаться от испанцев и не доверять властям, поставленным Филиппом II. Это, возможно, и неплохо, подумал Феликс, устроившийся рядом с Габри на носу идущего под парусом судна: если король захочет вновь завоевать доверие народа Нижних Земель, ему придется доказать свое расположение их жителям, вешая и карая собственных солдат — нарушителей дисциплины. Если же сидящий в Мадриде Габсбург не пойдет на такие меры, Семнадцать провинций отложатся от него за несколько ближайших лет.
Слезы туманили взгляд ван Бролина, когда после пятилетнего отсутствия он вновь увидел встающие из моря стены города, где началась его жизнь. Форт Флиссингена ощетинился жерлами пушек, над которыми реяли георгиевские кресты Тюдоров и триколор Генеральных Штатов с оранжевым полем принца Виллема наверху.
— Мы уже дома, Тигрис, мы дома! — голос Габри дрожал от волнения. Полосатый кот, которого на старости лет подвергли испытанию водным путешествием, выражал крайнюю степень возмущения, мяукал, хвостовал и пытался вырваться. Швартовы упали на пристань, начинался дождь, кажется, бесконечный на этом северо-западном окончании Европы. Моряки в грубых сапогах перешучивались, привычные к этой погоде, пеньковым тросам, причальным кнехтам, камням и соли.
Феликс не помнил, как он оказался на рыночной площади. Молчаливый Габри шел рядом с ним, неся за пазухой кота. Четверо повешенных болтались на перекладине в пяти десятках туазов от родного дома, в котором Феликс явился на свет. Измученное родами, лицо его матери впервые улыбнулось, услышав плач крепкого малыша, наследника капитана Якоба. Боже, как давно это было! Висельники не давали ощутить в полной мере возвращение домой.
— Проклятье! — сказал Феликс ван Бролин. — Кто это такие?
— Паписты, кто же еще! — задорно откликнулись из ближайшей лавки.
Габри схватил бронзовое кольцо на двери дома капитана ван Бролина и яростно заколотил, будто надеялся, что напуганная бездомность убежит и сгинет навсегда в пучине Северного моря.
* * *
Несмотря на то, что Антверпен представлял самое печальное зрелище за всю свою долгую историю, начатую еще древними римлянами, центр города постепенно обретал прежний вид, и первым делом порядок навели в бывшем дворце бургграфа, который занял новый статхаудер Брабанта и Гельдерна — Жиль де Берлемон, царедворец, политик, воин с пышными каштановыми волосами и глазами цвета меда, как и у его отца, впервые в истории употребившего слово «гёзы» в отношении пришедших с петицией дворян в приемной у Маргариты Пармской. Такого же цвета глаза Шарль де Берлемон передал и второму своему сыну — архиепископу Камбрэ.
В те времена паралич королевской власти нередко приводил к тому, что высокий вельможа мог выбирать сторону, вдумчиво взвешивая выгоды и уязвимые стороны своего положения. Король Филипп только что доказал неспособность управлять собственной армией, расположенной во Фландрии, его Совет по делам Мятежей, куда входил и Шарль де Берлемон, разбежался кто куда, причем даже единственный оставшийся в нем испанец Херонимо де Рода срочно засобирался на родину, осознавая, что после «испанской ярости» и подписания «Гентского умиротворения»[59] делать в Нижних Землях ему нечего. Новый наместник Нижних Земель, Хуан Австрийский, все еще отсутствовал, не спеша принять Семнадцать провинций под свою руку, и Жиль де Берлемон решил, что раз ни один чужак не решается властвовать над разгневанным народом Фландрии, то следует выполнить волю этого народа и присоединиться к принцу Оранскому, благо Берлемоны, в отличие от прочих претендентов на власть, Нижним Землям были не чужие. «Испанская ярость» была ужасна и бесчеловечна — Жиль осознавал это, сочувствуя горожанам Антверпена. С другой стороны, он происходил из старинного католического рода, сражался за короля Филиппа при Валансьене, Рубэ и Моокерхайде, был награжден, как и его отец, орденом Золотого Руна, высшим отличием империи Габсбургов.
Увлекшись и поверив посулам голландских эмиссаров, он позволил себе принять участие в осаде Вреденбурга вместе с графом Боссю, и завоевал сей важный укрепленный пункт для Генеральных Штатов и принца Оранского. Хоть это и могло считаться актом измены, именно Жиль де Берлемон настоял на том, чтобы испанский гарнизон Вреденбурга без ущерба покинул город, то есть, сохранил для короля его обреченных, казалось бы, солдат.
Он уже дважды за день сгонял злость и раздражение на нерадивых подчиненных, неспособных навести порядок в антверпенских делах. Его бледный, страдающий в последние дни лихорадкой, секретарь, робко просунулся в резную высокую дверь:
— Ваша светлость, к вам какой-то доминиканец с письмом от вашего брата-архиепископа, — доложил слабым голосом секретарь.
Тепло одетый монах поднял голову, на которой лишь кое-где по бокам сохранялись остатки соломенного цвета волос, устремил взгляд на статхаудера и прокаркал положенные приветствия. Потом сказал:
— Я привез вам послание от архиепископа Камбрэ, ваша светлость, но не только его. В самые трудные моменты, когда империя раздираема смутами, мятежами и бедствиями, враг человеческий поднимает голову и проявляет себя особенно жестоко, ибо ведомо ему, что те, кто назначен для противостояния с ним, заняты другими заботами.
— Вы бывший инквизитор, если не ошибаюсь? — Жиль де Берлемон вертел в руке письмо от брата, пока не вскрывая его.
