— Подумал обо всех нас! — сказал Фрэнк, выходя из спальни.
— Запомни нас, — сказал я Чипперу Доуву.
— Если ты увидишь нас снова, — сказала ему Большая Рути, — лучше перейди на другую сторону. Любой из нас может убить тебя, парень, — прозаично сказала она ему.
Медведица Сюзи сняла свою медвежью голову; ей никогда больше не понадобится ее носить. Отныне медвежий костюм будет служить только для развлечения. Она посмотрела прямо в глаза Чипперу Доуву. Первоклассная истеричка номер один по кличке Стерва встала с ковра и тоже подошла поглядеть на Чиппера Доува. Она смотрела на него так, будто хотела получше его запомнить, затем пожала плечами, закурила сигарету и отвернулась.
— Не проходи мимо открытых окон! — крикнул Фрэнк уже в коридор, после того как Доув нас покинул.
Он шел, придерживаясь за стенку. Мы не могли не заметить, что он обмочился. Чиппер Доув брел как пациент с потерей ориентации, ищущий в больничном коридоре туалет; он шел, абсолютно не зная, что ждет его в туалете, словно не был уверен, что догадается, что надо делать, когда встанет перед писсуаром.
Мы все ощущали то первое чувство разочарования, мимо которого не может пройти ни одно честное исследование мести. Что бы мы ни сделали, это никогда не будет таким ужасным, как то, что он сделал с Фрэнни, а если будет — значит, мы перестарались.
До конца моих дней у меня останется ощущение, что я держу Чиппера Доува под мышки, и его ноги висят в нескольких дюймах над Седьмой авеню. Ничего больше с ним и нельзя было сделать — только поставить на место; с ним никогда ничего нельзя будет сделать: наших Чипперов Доувов мы только приподнимаем и ставим на место, раз за разом.
Итак, Лилли доказала свои способности, сочинив настоящую оперу, настоящую сказку. Сюзи сыграла свою роль до конца, исчерпала свою медвежью сущность; теперь она хранит медвежий костюм только из сентиментальности и для того, чтобы забавлять детей, ну и, конечно, для Хэллоуина. Отец получит на Рождество собаку-поводыря. Это будет его первая из многих собак. А когда у него появится животное, с которым можно поговорить, он сразу же решит, чем будет заниматься оставшуюся жизнь. — Ну вот, наступает наша оставшаяся жизнь, — скажет Фрэнни с благоговейной нежностью. — Наша долбаная оставшаяся жизнь наконец наступает, — скажет она.
В тот день, когда Чиппер Доув вышел из «Стэнхоупа» и побрел обратно в свою «фирму», казалось, что мы все выживем, те из нас, кто остался; казалось, мы всё для этого сделали. Фрэнни теперь была вольна выбирать свою жизнь, у Лилли и Фрэнка имелась избранная ими карьера, или, как они шутили, это карьера выбрала их. Я знал, что диплом по американской литературе, полученный в Венском университете, никого здесь не впечатлит, — но что мне еще оставалось, кроме как присматривать за отцом да подставлять атлетическое плечо сестрам и брату, когда им потребуется облегчить ношу?
Что мы все забыли в предрождественских хлопотах, в нашей отчаянной борьбе с Чиппером Доувом, так это тень, преследовавшую нас с самого начала. В любой сказке, когда ты думаешь, что уже выбрался из леса, оказывается, что ты в еще более глухом лесу; только ты начинаешь думать, что лес уже позади, выясняется, что ты по-прежнему там.
Как мы могли так быстро забыть урок мышиного короля? Как мы могли забросить старую собаку нашего детства, нашего дорогого Грустеца — так же ловко, как Сюзи сложила и убрала свой медвежий костюм, сказав: «Ну вот. С этим покончено. Теперь начнется совсем новая игра»?
Отмечая праздник первого вина нового урожая, венцы поют так называемые Heurigen Lieder — «песни молодого вина». Мне особенно запомнилась одна из них, очень типичная для людей, которых так хорошо понимал Фрейд: в их песнях сквозит желание смерти. Мышиный король, без сомнения, когда-то напевал эту песенку:
Verkauft's mei G'wand, Ich Fahr' in Himmel.
Продай мои старые одежды, я ухожу на небеса.
Когда медведица Сюзи увела своих подруг обратно в Вилидж, мы с Фрэнком, Фрэнни и Лилли вызвали старую добрую обслугу и заказали шампанское. Теперь, когда мы познали сладковатый вкус нашей мести Чипперу Доуву, детство казалось нам лежащим за спиной чистым озером. Мы чувствовали, что свободны от печали. Но один из нас даже тогда, должно быть, напевал эту песню. Один из нас тайно мурлыкал мотив:
ЖИЗНЬ СЕРЬЕЗНАЯ ШТУКА, НО ИСКУССТВО ЗАБАВА
Мышиный король был мертв, но — для одного из нас — не забыт.
Я не поэт. Я даже не писатель в нашей семье. Дональд Джастис станет литературным героем Лилли: он заменит даже чудесную концовку «Великого Гэтсби», которую Лилли так часто нам читала. Дональд Джастис красноречивее всех выразит вопрос, главнейший для нашей гостиничной семьи. Мистер Джастис спросит:
Как о судьбе сказать — и, в частности, о нашей — Как не о чем-то, что простого проще?
Добавим тогда в наш список судьбу. Особенно в семьях судьба «простого проще». Грустец не тонет; любовь тоже; и, в дальней перспективе, судьба. Она тоже не тонет.
ГЛАВА 12. Синдром мышиного короля; последний отель «Нью-Гэмпшир»
И вот эпилог; у всего есть эпилог. В мире, где любовь и грусть не тонут, существует множество эпилогов, и некоторые из них длятся и длятся. В мире, где судьба пробивает себе дорогу с помощью мускулов, некоторые эпилоги бывают очень краткими.
— Сны — обманчивое исполнение подавленных желаний, — объявит отец на пасхальном обеде в нью-йоркской квартире Фрэнка в 1965 году.
— Ты опять цитируешь Фрейда, папа, — скажет ему Лилли.
— Которого Фрейда? — машинально спросит Фрэнни.
— Зигмунда, — ответит Фрэнк. — Из четвертой главы «Толкования сновидений».
Я тоже должен был знать источник, потому что мы с Фрэнком по очереди вечерами читали отцу. Отец попросил нас прочитать ему всего Фрейда.
— Так что же тебе снилось, папа? — спросила его Фрэнни.
— «Арбутнот-что-на-море», — ответил отец.
Его собака-поводырь, когда мы сидели за столом, держала свою морду у него на коленях, и каждый раз, когда отец собирался взять свою салфетку, он клал кусок в ожидающую пасть собаки, и та мгновенно поднимала голову и давала ему взять салфетку.
— Не корми собаку за столом, — сердилась на отца Лилли, но мы все любили эту собаку.
Это была немецкая овчарка с черным чепраком и особо насыщенным золотисто-коричневым окрасом, доминировавшим на ее породистой морде; она была невероятно длинномордая, с высокими скулами, так что с виду нисколько не напоминала Лабрадора. Отец хотел назвать ее Фрейд, но мы решили, что и так все время путаемся, о котором Фрейде речь. Третий Фрейд, убеждали мы отца, просто сведет всех с ума.
Лилли предложила назвать собаку Юнг.
— Что? Этот предатель! Этот антисемит! — запротестовал Фрэнк. — Где это слыхано, чтобы существо женского рода называли в честь Юнга? — спросил Фрэнк. — До такого мог бы додуматься только Юнг, — возмущенно сказал он.
Тогда Лилли предложила назвать собаку Стэнхоуп — в знак своей любви к четырнадцатому этажу. Отцу понравилась идея назвать собаку-поводыря в честь отеля, но он предпочел назвать собаку в честь отеля, который ему действительно нравился. И тогда мы все согласились, что будем звать собаку Захер. Фрау Захер, в конце концов, была женщиной.
У Захер была одна-единственная плохая привычка: класть морду на колени отцу каждый раз, когда тот садился есть, но отец потакал ей, так что скорее это была плохая привычка отца. В остальном Захер была образцовым поводырем. Она не бросалась на других животных и, значит, не волочила за собой отца неизвестно куда; ум ее особенно проявлялся в обращении с лифтами: она блокировала дверь своим телом, чтобы та не закрылась, пока отец входит в лифт или выходит. Захер лаяла на швейцара в «Сент-Морице», но в основном вела себя очень дружелюбно, разве что сторонилась прочих пешеходов. Это были дни, когда в Нью-Йорке не требовалось убирать за своими собаками на улице, так что отец был свободен от этой унизительной процедуры, которую, как он и сам понимал, практически не мог бы осуществить. Между прочим, отец боялся принятия этого закона задолго до того, как о нем заговорили.
— Я хочу сказать, — говорил он, — что если Захер наложит кучу посреди Сентрал-Парк-Саут, как, по-вашему, я должен эту кучу найти? Достаточно неприятно подбирать дерьмо за собакой, но если ты к тому же его и не видишь, это вообще невероятно тяжко. Я не буду этого делать! — кричал он. — Если какой-нибудь добрый гражданин-законник только попробует заговорить со мной об этом, только предположит, что я несу ответственность за собачьи испражнения, думаю, я воспользуюсь своей битой!
Но пока мой отец от этого был свободен. К тому времени, когда они приняли закон о собачьем дерьме, мы уже не жили в Нью-Йорке. В хорошую погоду Захер и отец ходили на прогулку без сопровождения, они прогуливались между «Стэнхоупом» и Центральным парком, и мой отец мог позволить себе не видеть собачье дерьмо.
