Дмитрий. Да… Знакомое имя.
Флоринская. Шекспир. «Гамлет». Акт первый, сцена пятая.
Пауза.
Дмитрий. И что же, вы сейчас нигде не работаете?
Флоринская. Почти.
Дмитрий. А сколько в месяц это «почти»?
Флоринская. Очень немного. Восемьдесят рублей. А ведь надо еще исхитриться быть модно одетой. Старомодно одетая актриса выглядит здесь белой вороной. Так что этого, конечно, мало. Но все-таки… Знаете… я убираю лестницы. В своем подъезде и в двух рядом. Это, во-первых, штатная работа: регулярно какие-то деньги, прописка, стаж, потом — дисциплина, жизненный опыт и прочее. Это очень удобная работа. Я встаю в пять утра, и к семи, когда все идут на работу, мои три лестницы уже чистые. И весь день у меня свободен. Конечно, есть и кое-какие неудобства для меня. Во-первых, я почему-то очень стесняюсь. Когда я выхожу на уборку, я вся закутываюсь и заматываюсь, так что снаружи у меня остается один нос. Если же я слышу чьи-то шаги по лестнице, я бросаю швабру и прячусь в нишах. К счастью, в нашем доме есть лифты, и по лестницам редко ходят пешком! Я считаю, что мне в этом здорово повезло. Вы замечаете, как я вам то и дело подвираю? Недавно я сказала, что мне никогда не везет, это не правда, когда-нибудь везет всякому человеку, только потом все, как и я, забывают об этом. Нет, правда, с нашим домом мне действительно повезло: в Москве ведь полным-полно домов без ниш на лестницах и без лифтов. Кроме этого, меня преследует рвота и дохлые кошки. Когда я убираю и то и другое, меня выворачивает наизнанку, и мне приходится убирать это место уже за собой. А вчера мне пришлось убирать дохлого крысенка — я ужасно боюсь, не начнется ли на мои лестницы нашествие крыс, тогда мне придется оставить эту, в общем, очень удобную для меня работу: крыс я боюсь гораздо больше, чем рвоты и дохлых кошек.
Дмитрий. Сурово. Никогда не представлял себе ничего подобного. Вам это, конечно, покажется смешным, но мне, обыкновенному человеку, которому, в общем-то, знакома изнанка многих сторон жизни, жизнь актрис все-таки представлялась совершенно особенной, не похожей на нашу жизнь, простых смертных. Разумеется, я предполагал, что в этой жизни тоже бывает горе, но и горе представлялось мне каким-то особенным, возвышенным, утонченным. Помните, как у Блока: «…и на письме трагической актрисы, усталой, как ее усталый почерк…».
Флоринская. «…Я вся усталая. Я вся больная. Цветы меня не радуют. Пишите… Простите и сожгите этот бред…» Да, пожалуй, это немного не похоже на то, как тебя на лестнице выворачивает наизнанку.
Дмитрий. А почему бы вам не найти себе более подходящей работы, той, которой бы вы не стыдились и от которой бы вас не рвало?.. Ну, скажем, библиотека или самодеятельность?
Флоринская. Нет, нет, я не хочу об этом и думать. Убирать лестницы — это для меня ненадолго, это понятно, а другая, как вы говорите, более подходящая работа — это уже перемена жизни, это уже отказ от театра.
Дмитрий. Значит, победа или смерть?
Флоринская (смеется). Зачем — смерть? Только победа.
Дмитрий. Я почему-то уверен, что на этот раз у вас все будет хорошо. Вы же так великолепно молчали. Давайте я все-таки позвоню.
Флоринская. Нет.
Пауза.
Дмитрий. Вам не холодно? А то я достану свой шарф. Он у меня очень…
Флоринская. Нет, нет, я не могу представить своей жизни без театра. По ночам я сейчас все время играю какие-то бесконечные пьесы, в которых вся моя жизнь, полная наяву бессмысленными мелочами, становится цельной, трагической — прекрасной и понятной мне, — и я плачу во сне и просыпаюсь очищенной. Правда, последнее время меня все чаще стали преследовать кошмары: то вдруг у меня на сцене разом упали все волосы с головы, и обнажился голый череп; то у меня вдруг отклеился собственный нос, и мне приходится держать его пальцем, чтобы этого никто не заметил; то наступает мой самый главный монолог, а я вдруг не могу разодрать губ, как ни стараюсь, и тут же вижу почему-то свой рот со стороны — он зашит через край серыми суровыми нитками. Я кричу и просыпаюсь от своего крика и потом уже боюсь засыпать…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Дмитрий. Родители вам не помогают?
Флоринская. Моя мама умерла несколько лет назад. Это именно с ней я сидела однажды в длинной очереди к рентгенологу за снимком, на который послал ее онколог. Она мне помогает, пожалуй, только своим печальным примером. Она ведь тоже была актрисой. Потом она встретила моего отца. Он был тогда учителем истории. Он уговорил маму бросить театр. И мама потом всю жизнь работала корректором в журнале. Когда к нам приходили гости, она всегда пела веселые песни — у нее был хороший голос — и плакала. Мне казалось, что она тогда вспоминала о театре, хотя сама о театре никогда не говорила и вообще, с тех пор как ушла, никогда больше не бывала ни в одном театре. Знаете, театр для многих что-то вроде ловушки.
Дмитрий. А ваш отец тоже уже умер?
Флоринская. Отец? Нет, что вы. Отец живет. Он даже женился недавно. Сейчас у них маленький ребенок. Он был, конечно, против того, чтобы я шла на сцену. Он всегда повторял, что актерство безнравственно по своей природе. Я сначала училась в педагогическом институте в Саратове, а потом все же не выдержала, сбежала на театральный. Так что я уже в институте на своем курсе старушкой была.
Дмитрий. Сурово. Я думал, что только в прежние времена профессия актеров считалась постыдной.
Флоринская. Вы знаете, мне кажется, что в наше время существуют две крайности в отношении к актерам. Одни считают актеров, как и в прежние времена, людьми пустыми, легкомысленными, ленивыми, развратными и так далее. Другие же относятся к актерам с преувеличенным восторгом — они смотрят на них, как, наверное, верующие смотрят на Богоматерь. И то и другое, по-моему, несправедливо.
Дмитрий. Да вы и сами относитесь к своей профессии, как верующий к закону Божьему. Нельзя же так фанатично любить свою профессию. В конце концов это ведь только работа. Средство, чтобы зарабатывать на жизнь. Я тоже люблю свою работу, я уже сказал вам, у меня ничего нет, кроме нее, я работаю много и честно и, если хотите, даже считаю ее самой полезной для людей, но я не боготворю ее. Я отношусь к ней, пожалуй, даже с изрядной долей ненависти, как к сильному противнику, которого надо постоянно преодолевать. (Пауза.) Знаете, а я все-таки убежден, что вы очень хорошая актриса: пока вы вчера болтали вздор и прыгали по сцене в роли этой девочки, я думал — вот человек, у которого все в жизни еще безоблачно. Разрешите мне, пожалуйста, я все-таки позвоню. Знаете, даже у меня уже не выдерживают нервы.
Флоринская. Нет. И не говорите больше об этом.
Дмитрий. Сурово.
Флоринская. Господи! Да почему вы все время твердите это свое «сурово»?
Дмитрий. Как вам сказать… Мне кажется, это слово вообще очень подходящее для обыкновенной жизни. Вот в пьесе, в которой вы вчера играли, автор как будто задался целью убедить меня, что наша жизнь — это трын-трава, пустяк, веселенькая штучка, цепочка ничего не значащих недоразумений, которые все благополучно разрешатся к последнему акту. А в вашем молчании — извините, что я все время говорю про него, — было что-то такое… И это было чертовски хорошо, хотя бы вы меня сейчас тысячу раз убеждали, что вспоминали в это время текст. Вы…
Звонок телефона. Оба вскакивают и стоят. Ф л о р и н с к а я наконец бросается к телефону и хватает трубку.
Флоринская. Алло!.. Здравствуйте, Иван Яковлевич… Да, да, я не выходила из дома, я все время ждала вашего звонка!.. Был?.. Да… Да… Понимаю… Вот как? Понятно… Нет, что вы, Иван Яковлевич, я вам очень признательна… Нет… Нет… Ничего… Я сама… Я тоже… Да, у меня есть ваш телефон… Тогда до встречи… Нет, нет, я сама.
Кладет трубку, закуривает и подходит к окну.
