Флоринская. Потому что я думаю, что от плохих людей рождаются плохие дети. А если сказать честно, то не знаю. Как-то не получалось. Это меня не очень беспокоило. Меня это даже устраивало — так было удобней. Ведь я сама вечно неустроена, а тут еще ребенок, его надо кормить каждый день, мыть, одевать, гулять — на все это нужны деньги и время, и у меня никогда не было ни того, ни другого. К тому же я терпеть не могу варить!
Дмитрий. Но… я не понимаю… ведь это же закон природы! У женщины должна быть жажда материнства. А вы — «кормить каждый день»! «Не люблю варить!» И потом — это же просто долг всякого человека перед обществом. Что, если в один прекрасный день все женщины на земле начнут рассуждать, как вы?!
Флоринская. В таком случае почему же у вас нет детей?
Дмитрий. А откуда вы знаете, что у меня их нет?
Флоринская. Но вы же сами говорили, что у вас в жизни нет ничего, кроме работы.
Дмитрий. Давайте-ка я теперь хорошенько выжму эту обезьяну и повешу ее на веревку над ванной.
Флоринская. Хорошенько выжму! Повешу на веревку! Не смейте и думать об этом! Что бы сказали вы, если бы вас после купания хорошенько выжали и повесили на веревку?! Сейчас мы завернем эту миленькую чистенькую ушастенькую мартышку вот в это и в это махровые разноцветные полотенчики, а сверху… давайте сюда ваш очень большой шарф! Не бойтесь, он не намокнет, она уже почти сухая!
Д м и т р и й встает и дает шарф.
А сверху укутаем вот этим большим мягким шарфом, чтобы нам не простудиться. Ну вот. Попался, который купался! (Берет обезьяну на руки, ходит с ней по комнате, тормошит ее и смеется.)
Дмитрий. Вы так одиноки, что на вас страшно смотреть.
Флоринская. Вы думаете? Ошибаетесь. Я совсем не одинока! Видите дом напротив? Там живут все мои друзья. Совсем близко, рукой подать. В Москве это большая редкость. Когда лестницы убраны и еще рано, но спать уже не хочется, я отправляюсь к ним в гости. Первой я навещаю молодую семью из трех человек. Видите балкон на втором этаже? Я прихожу к ним совсем рано, когда муж, позавтракав, берет портфель и выходит на работу вон из того подъезда. Оставшись одна, его жена кормит грудью ребенка, потом заворачивает потеплее, укладывает вон в ту красную коляску и вывозит на балкон. Потом она сама пьет чай и поминутно выскакивает с чашкой на балкон проверить, как спит ребенок. Иногда она склоняется над ним и подолгу стоит так, трясет погремушкой или, улыбаясь, шевелит губами, наверное, говорит ему разные забавные словечки. Это очень счастливая семья. По крайней мере, такой она выглядит из моего окна. К ним приятно заходить в гости: ребенок растет здоровым — ему сейчас три с половиной месяца, и он не пропустил ни одного дня своих прогулок на балконе. У женщины есть молоко — этой осенью она часто появлялась на балконе в халате, расстегнутом на груди; она любит своего мужа, хотя он старше ее — он уже начинает полнеть. Несмотря на то что она все время бывает дома, она старается быть привлекательной — у нее три халата. Больше всего к ее темным волосам идет желтый, она знает об этом и чаще всего носит именно его.
По субботам на балконе появляется и отец. Он никогда не наклоняется к ребенку, не играет, не берет на руки и не беседует с ним, он упирает руки в бока и с гордостью, сверху вниз, смотрит в коляску — этакий довольный производитель. И по его позе я знаю, что в коляске — мальчик.
Примерно через полчаса я поднимаюсь двумя этажами выше и захожу к одному старику. В восемь часов утра в любую погоду он уже на балконе; он сидит в железном раскладном кресле, всегда под дамским зонтиком и напоминает разноцветную поганку. Это и в самом деле препротивный старикашка. Он вечно поднимается ни свет ни заря, шатается без цели по дому, на всех брюзжит, всех поучает примерами из былых времен и путается под ногами до тех пор, пока его внучатая невестка не пробормочет грозно: шел бы ты на балкончик, дед! Я думаю, что все происходит именно так, потому что балкон для старика — вынужденная эмиграция. Ведь он терпеть не может свежего воздуха и солнца. Летом и зимой он всегда укутан до ноздрей, да еще сверху нахлобучивает на себя толстую шляпу и залегает под зонтик — их балкон на солнечной стороне. Когда его складное железное кресло бывает пустым, мне становится тоскливо при мысли, что я могу его больше никогда не увидеть. Но у меня никогда не хватает смелости зайти в подъезд напротив, позвонить в их квартиру и справиться о его здоровье. К счастью, проходит немного времени, и он снова является. Еще я дружу, например, с одним мальчиком, который живет вон в том подъезде налево. Он сейчас в третьем классе — недавно он первый раз появился в пионерском галстуке. Каждое утро ровно в восемь часов пятнадцать минут, немного позже коляски и старика, он с ранцем выбегает из подъезда, оглядывается, вынимает из кармана большой апельсин, бросает его в урну и убегает. Честно говоря, мне всегда хочется помчаться к этой урне и достать апельсин, ведь он не надкусан. Я хорошо знаю и люблю его бабушку. Это маленькая, согнутая на один бок старушка, она всегда, в любое время года, стоит с утра вон на том углу в очереди за апельсинами. У меня в этом доме еще очень много друзей.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Дмитрий. Я даже представить себе не мог, чтобы в наши дни кто-нибудь мог быть так одинок. Я и сам, правда, живу давно один: сам мою полы, сам стираю и зашиваю себе белье, ем по утрам сырые яйца, сырые сосиски и запиваю сырой водой, я даже как-то пробовал жевать сырую вермишель, и ничего, с водой вполне годится — в общем, я преимущественно сыроед, но не по убеждению, а поневоле, чтобы развести очаг в моей мансарде, нужен грузовик дров, неделя свободного времени и диплом кандидата технических наук, я умею ставить себе горчичники на спину, умею не сказать ни одного слова несколько дней, научился не злиться в праздничной толпе, когда тебя все усердно пихают локтями, будто ты всего лишь сосна в чаще, но сейчас я подумал, что в смысле одиночества мне далеко до вас.
Флоринская. Вы были женаты?
Дмитрий. Нет.
Флоринская. Дожили до тридцати пяти лет и ни разу не были женаты?
Дмитрий. Нет.
Флоринская. Почему? Мне показалось, что вы очень любите детей.
Дмитрий. Почему и не был женат.
Флоринская (смеется). Пробовали обойтись в этом вопросе без женской помощи?
Дмитрий. Когда я размещусь немного удобней, я усыновлю ребенка.
Флоринская. Взять чужого ребенка… все-таки страшно… Наследственность, говорят… да мало ли что… А что, извините, у вас не может быть своих детей?
Дмитрий. Дело в том, что у моей матери была врожденная атрофия зрительного нерва. Отец мой тоже был слепым, правда, не от рождения. Он вернулся слепым с войны. Так что я зрячим его уже не застал. Постороннему это может показаться смешным, но как раз тогда они нашли друг друга. Вы не поверите, но они были счастливы. Они умерли друг за другом, в один месяц. Вот так. И женщина, с которой я был длительное время связан, знала мою мать и побоялась рожать.
Флоринская. А другие?
Дмитрий. Другие тоже боялись. Когда я им рассказывал, они советовались с врачами и боялись.
Флоринская. А это действительно опасно для ребенка?
Дмитрий. Кто знает… Но вот я, например, как вы уже, наверное, успели заметить — зрячий. И даже очков не ношу. Но гарантии здесь врачи не дают.
Флоринская. Да… «Скучно жить на этом свете, господа».
Дмитрий. Из какой это пьесы?
Флоринская. Это не из пьесы. Это Гоголь. «Старосветские помещики». Вы разве в школе не проходили? (Зажигает свет.)
Дмитрий. Черт возьми! Уже стемнело! Мы проболтали с вами весь день! Я побегу, ведь мне надо узнать адрес Валерки Коробкова. Я не должен был оставаться так поздно, но мне… не хотелось оставлять вас одну в таком…
Флоринская. В таком состоянии, что ли? Но, честное слово, у меня не было никакого особенного состояния. Это моя жизнь. Я к ней привыкла. Спасибо вам за обезьяну и извините мне, если можете, мой идиотский каприз. Звоните мне, пожалуйста, если вспомните.
