Флоринская. Нет, нет, у меня просто не хватит на это духу.
Дмитрий. Хотите, я позвоню? Я скажу, что вы за городом и что я ваш брат?
Флоринская. Нет, нет, ожидание — это все же надежда.
Дмитрий. А, по-моему, самая плохая определенность лучше самой хорошей неизвестности.
Флоринская. Нет, нет, я этого не понимаю, это, по-видимому, только на мужской характер. Для меня неизвестность — это надежда. И потом, тот, кто обещал мне позвонить, — надежный человек. Знаете, в этом театре меня все приняли, как стая чужака. Вообще-то, это понятно: театр — это что-то вроде семьи, плохой и недружной, но все же семьи. За многие годы работы все сживаются между собой. Но главное — все актеры похожи, они не могут не играть. Игра — это, может быть, даже физиологическая наша потребность, и потому на роли мы смотрим с вожделением, кровно, как на добычу. А добычу привыкли делить только между собой: друг с другом все же смирились, а на чужаков ощериваемся и скалим зубы. А Иван Яковлевич — он помощник режиссера в этом театре — отнесся ко мне сразу с необыкновенной симпатией. Он на свои деньги купил все эти цветы и потом роздал разным людям, чтобы они вынесли мне их на сцену. Он бы, наверное, разрыдался, как ребенок, если бы узнал, что «добрые души» тут же открыли мне всю его трогательную хитрость. Это именно он должен позвонить мне сразу же, как кончится худсовет.
Дмитрий. А что такое этот ваш худсовет? Что-нибудь вроде нашей комиссии по приемке?
Флоринская. А что такое ваша комиссия по приемке? Что-нибудь вроде нашего худсовета?
Дмитрий. Мне кажется, да.
Оба смеются.
Флоринская. Ну, вот, и прекрасно договорились.
Пауза.
Который час?
Дмитрий. Без пяти двенадцать.
Флоринская (закуривает). Я все же не могу понять — худсовет должен был начаться в десять. Может быть, его отложили на послерепетиционное время? Но в таком случае, почему Иван Яковлевич не звонит?
Дмитрий. Давайте, я все-таки позвоню. Рискнем? (Подходит и берет трубку.)
Флоринская. Положите трубку! Немедленно положите трубку!
Д м и т р и й кладет трубку, внимательно смотрит на Ф л о р и н с к у ю.
(Тихо.) Это третий театр, где мне дают дебют. В двух мне уже отказали.
Дмитрий. Отчего же они вам отказали? Вы такая… милая… такая… в общем… я бы вам ни в чем никогда не отказал.
Флоринская. Видите, мне опять, как всегда, не везет. Ну что бы вам родиться главным режиссером или членом худсовета московского театра. По крайней мере одним голосом за меня стало бы больше!
Дмитрий. Разве так трудно актрисе устроиться в театр? Мне всегда казалось, что для этого нужно только получить специальное образование, диплом, как, скажем, инженеру, врачу…
Флоринская. В маленьких городах это, пожалуй, так, как вы говорите, но в больших, и особенно здесь, это чудовищно трудно. Женщине моего возраста почти невозможно. Ведь я вам, кажется, сказала, что мне уже двадцать семь лет.
Дмитрий. А что будет с вами, если сейчас этот ваш худсовет решит не брать вас в театр?
Пауза.
Флоринская. Тогда… тогда придется просто показываться.
Дмитрий. Показываться? Что показывать?
Флоринская (смеется). Не пугайтесь. Это совсем не так страшно, как кажется. Показываться — значит тоже играть. Правда, показываться гораздо труднее. Хуже всего, что я здесь никого не знаю, у меня нет даже партнеров, и я вынуждена играть монологи. Я все время смотрю в скучающие лица членов худсовета, у меня от таких лиц начинают дрожать руки, а в последнее время еще и дергается верхняя губа, как у зайца. И им все это, конечно, прекрасно видно.
Дмитрий. Сурово. Зачем же подвергать себя таким пыткам? Не лучше ли в таком случае плюнуть на этот прекрасный древний город и уехать в город поменьше, где, как вы говорите, дела с этим обстоят проще?
Флоринская. Я приехала сюда из такого маленького городка. Я получила распределение после института в тамошний театр. Чтобы хоть как-то заманить зрителей, в буфете там даже во время действия продают водку и вино в розлив и во время любовных сцен в зале всегда слышен гнусный хохоток. В гримерной стоит большая корзина с искусственными гвоздиками. В день премьеры с нее смахивают пыль, выносят на сцену и ставят к ногам режиссера, а когда занавес закрывают, ее уносят до следующей премьеры — это называется успехом спектакля. Ввиду отсутствия публики каждый месяц приходится выпускать премьеру. У актеров нет времени даже выучить толком роли — спектакли идут по старинке под суфлера. И от этого случается масса курьезов. В довершение всего, в этом театре туалет расположен прямо за стеной зрительного зала, и на сцене слышно, как там спускается вода. Как-то шла пьеса Чехова «Чайка», и вдруг в паузе, как раз после любовного объяснения Нины и Тригорина, кто-то спустил в туалете воду, все — и зрители и актеры — засмеялись, а я не выдержала и убежала со сцены. Но слава богу, я тогда только что пришла в этот театр и отделалась строгим выговором. Актеры там много пьют и даже играют пьяными на сцене — от всех творящихся безобразий и от скуки нервы у всех взвинчены до крайности. Когда я приехала в этот театр, меня назначили сразу на несколько главных ролей в пьесах местных драматургов. Два с половиной сезона все шло довольно сносно. А потом на одном из банкетов главный режиссер сказал мне, что не может работать с актрисой, пока не узнает ее как женщину. Я сделала вид, что не поняла. Тогда он вскоре вызвал меня к себе в кабинет и сказал, что нам придется расстаться. Я подала заявление и ушла.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Дмитрий. А вы не пробовали сопротивляться? Ведь этот хам — такой же государственный служащий, как и вы. Вы должны были за себя бороться! Выходит, вы тоже удрали?
Флоринская. Я тоже удрала. Мне показалось, что сопротивляться в этом случае бесполезно — в месткоме и худсовете сидели только угодные ему люди. Беда моя, наверное, в том, что во мне чего-то недостает — таланта, или красоты, или ума — для того, чтобы достичь светлых сторон искусства, минуя теневые. Или это от того, что мы с вами всего лишь дезертиры?
Дмитрий. Зачем же так? Мы с вами люди, обыкновенные люди, не герои.
Пауза.
Флоринская. Почему-то грязь так и липнет ко мне со всех сторон. Между здешними неудачными дебютами, например, я впала в отчаяние и, несмотря на то что вам только что рассказала, решила поехать все же в какой-нибудь маленький город. На прежнее место ехать было бессмысленно. И для таких, как я, существует только одна возможность — биржа. Между прочим, это вполне добровольная, даже стихийная организация. Мне рассказывали, что несколько раз пробовали уничтожить эту биржу — закрывались все помещения, которые могли бы ей служить, — но не тут-то было! — все выходило только хуже: актеры и режиссеры со всех концов страны съезжались на прежнее место и устраивали свой традиционный рынок. Так вот, решившись туда пойти, когда биржа существовала последние дни, я стала у какой-то колонны. Через полчаса моего стояния, когда каждый проходящий мимо с чувством полного права разглядывал меня с ног до головы, ко мне подошел плешивый маленький старичок. Он лопотал что-то тихо и быстро-быстро, а я все смотрела на его голубые губы с пузырьками слюны в углах и никак не могла понять, о чем он мне говорит. А потом поняла. Он предлагал мне приходить к нему два раза в месяц — за полную ставку «начинающей актрисы с высшим образованием». «И — никакой работы, и никаких безобразий», — все время повторял он. Это «никакой работы и никаких безобразий» почему-то особенно меня возмутило — я ударила его по щеке. Собралась толпа, появилась милиция. Но слюнявый старичок незаметно исчез.
Дмитрий. Сурово.
Флоринская. «Есть в свете много, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам».
