Отъезжая из России в Палермо, государь облек наследника цесаревича такой властью, что за границу посылались только проекты указов, требовавшие высочайшего подписания, и мемории общего собрания Государственного Совета. Все прочее разрешал цесаревич, и министры докладывали ему, каждый по своей части, на том же основании, как его родителю.
Но эта, так сказать, передача самодержавной власти, быв приведена в действие не манифестом или указом, а одним циркулярным отношением ко всем министрам от 1-го отделения Собственной его величества канцелярии, не была известна, по крайней мере официально, ни Сенату, ни вообще местам и лицам подведомственным. По всем делам, требовавшим высочайших повелений, они объявлялись, как всегда, именем государя, что было, однако ж, как говорят французы, тайной комедии. Все знали, что государь в Палермо, и между тем повеления от него по докладам и представлениям возвращались через несколько дней, а иногда в тот же самый день.
Вслед за обратным приездом государя в Петербург наследник цесаревич удостоен был ордена св. Владимира 1-й степени — первой выслуженной им награды. Государь собственноручно написал весь рескрипт карандашом и, велев потом переписать, прислал августейшему своему сыну вместе с этой копией, обратившеюся через высочайшую на ней подпись в оригинал, и черновой свой подлинник[138]. Вот слова этого царственного акта:
«Любезнейшему сыну моему, государю наследнику цесаревичу!
Отъезжая за границу для сопутствования государыни императрицы, родительницы вашей, поручил я вам управление большого числа дел государственных, в том полном убеждении, что вы, постигая мою цель, мое к вам доверие, покажете России, что вы достойны вашего высокого звания.
Возвратясь ныне по благословению Божию, удостоверился я, что надежды мои увенчались к утешению родительского моего, нежно вас любящего сердца.
В вящее доказательство моего удовольствия жалуем вас кавалером ордена св. Равноапостольного Великого Князя Владимира первой степени, коего надпись: «Польза, честь и слава» укажет и впредь вам, на что Промысел Всевышнего вас призывает для России».
21 января у графа Воронцова-Дашкова давался домашний спектакль, на котором обещал присутствовать и государь. Но почти перед самым началом принесли к хозяину записку от наследника цесаревича, извещавшего, что ни он, ни государь не могут приехать по случаю внезапного известия о кончине сына принцессы Фридерики Нидерландской, сестры императрицы. Этому принцу, единственному сыну, было только 9 лет от роду, и все очень полюбили его в предшедшее лето, которое он проводил вместе со своими родителями в Петергофе. Государь, с обыкновенной нежностью своих чувств, отозвался, что не может принять участия в увеселениях в самый день получения этого известия, зная, сколько оно огорчит отсутствующую императрицу[139].
За этим печальным известием последовало на другой день радостное. В письмах из Палермо уведомляли государя о помолвке великой княжны Ольги Николаевны с наследным принцем Виртембергским. Государь познакомился с ним в Венеции, где и происходили предварительные намеки и переговоры. Известие было разнесено по городу в особых прибавлениях к газетам; но как оно до вечера не везде еще могло огласиться, то многие очень были озадачены засветившейся вдруг по улицам иллюминацией.
* * *
28 января, в день рождения великого князя Михаила Павловича, был бал у великой княгини Марии Николаевны, первый семиофициальный, потому что запросто у нее уже и прежде нередко танцевали. Я сказал «полуофициальный» оттого, что всех статских звали не в мундирах, а в мундирных фраках. Личный состав бала был, смотря с точки обыкновенных придворных и светских собраний, довольно оригинален. Кроме собственно лиц танцующих, высших придворных чинов, членов Государственного Совета, статс-секретарей и т. п., между этими привычными гостями встречались, немножко как лица без образа, профессора Академии художеств, академики Академии наук и офицеры корпуса горных инженеров. Все они были званы по служебным отношениям герцога Лейхтенбергского, которого и личные вкусы особенно привлекали к их кругу. Впрочем, бал в этих новых, свежих, блестящих чертогах был истинно великолепен. Ужинали в час, но танцы продолжались до пятого.
* * *
Во первых числах февраля 1845[140] года пришло в Петербург известие о кончине в Харькове попечителя тамошнего учебного округа, обер-камергера и члена Государственного Совета графа Юрия Александровича Головкина. Он был одним из умнейших людей — в смысле французского homme d’esprit, человека духовного — и приятнейших собеседников своей эпохи, и император чрезвычайно любил его общество, так что когда граф жил еще в Петербурге, он почти ежедневно обедал во дворце. Говорили, что ему при смерти было далеко за 90 лет; не знаю, насколько это справедливо; по крайней мере, вид его отнюдь не показывал такой старости. Известно только, что он состоял в службе с 1782 года, а в чине действительного тайного советника с 1804 года. Камергером он был еще при Екатерине (1792), сенатором (1797) и обер-церемониймейстером (1799) при Павле, а Александровскую ленту получил в 1801 году (с 1834 он был и андреевским кавалером).
Происходив из той ветви своей фамилии, которая выселилась из России еще при Петре Великом, граф Головкин, с коренным русским именем, был родом — голландец, а религией — реформат и по-русски не только писал, но и говорил очень дурно. Когда он, в царствование Павла, присутствовал в 1-м департаменте Сената, император, разгневавшись по одному делу на этот департамент, приказал отрешить всех сенаторов — кроме Головкина, о котором в указе сказано было, что он изъемлется от ответственности за малым знанием русского языка. Я сам, долго сидев с ним в Комитете призрения заслуженных гражданских чиновников, которого он был председателем, могу засвидетельствовать, что имя свое он всегда подписывал «Юрья».
После него осталось около 12 000 душ, из числа которых 8000 в 1845 году были им обращены в майорат, составленный в пользу внука его по дочери, находившейся в замужестве за управлявшим некогда министерством иностранных дел князем Александром Николаевичем Салтыковым. Сверх того, продав остальное свое имение, граф, давно уже вдовый, еще при жизни передал два миллиона в руки жившей с ним долгое время самой простой женщины, жены ламповщика одного из петербургских театров. Несмотря на все это огромное состояние, в доме, в минуту его смерти, не нашлось ни копейки, так что для похорон пришлось заложить брильянтовый обер-камергерский ключ.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
