Уходил Нортон Глайд с теми же предосторожностями, что и прежде, но не ведал опытный шпион с дипломатическим статусом, что вышли на него работники органов государственной безопасности и не только засекли, но и записали всю его беседу с Красновым. Так что, сами того не зная, Краснов вместе с Глайдом лезли в петлю, питая себя несбыточными надеждами на будущую совместную коммерческую деятельность и ослепительное богатство. Неживлеву в этой ситуации, можно смело сказать, пока повезло: во всяком случае ему уже не угрожала расправа Глайда, а только суд, который, может быть, высшую меру наказания сочтет возможным заменить пятнадцатью годами изоляции в исправительно-трудовой колонии усиленного режима. Во всяком случае, в таком варианте для Семена Михайловича существовала надежда. А молодые контрразведчики, проведя блестящую, с точки зрения профессионалов, операцию, не спеша «повели» по оживленным улицам Москвы и Краснова. Глайд по обычаю в условленном месте шмыгнул как мышь в свою машину, влепился под заднее сиденье и даже не испытывал неудобства: во-первых, привык к такому образу жизни, а во-вторых, подогревала мысль о скором сказочном обогащении, а заодно и редкой для шпиона удаче.
Вышли на Глайда обычным в таких случаях образом, если следовать мудрости, что грязь всегда притягивает другую грязь. Краснов снял квартиру у некоего Филимонова, снял для собственных развлечений и для встреч с Глайдом, которому так же, как и Неживлев, сбывал редкостные иконы и старинные драгоценности. Он шедро платил Филимонову, человеку, с его точки зрения, надежному, и тот, как правило, не появлялся в квартире, разве только для сделок с валютой, о чем не имел представления Краснов. Вот на одной такой сделке, когда Филимонов скупил около четырех тысяч долларов, его и накрыли чекисты и, узнав, что Филимонов квартиру свою сдаст, решили не оставлять ее без внимания, в результате чего и стали «свидетелями» весьма интересного разговора. А аналитикам из КГБ, которые немедленно получили столь ценные сведения, было чем срочно заняться. Работа, судя по всему, предстояла огромная, а времени в обрез. Поди знай, что стоит только за одной фразой Глайда — «материальные ценности Неживлева далеко не самое главное в большой политике». Не за это ли Глайд собирается убрать Семена Михайловича? А если это так, то какое отношение имеет директор универсального продовольственного магазина гражданин Неживлев к «большой политике» Соединенных Штатов Америки, которую так бесцеремонно проводит в другой стране второй секретарь посольства? Генерал Козырев организовал срочное совещание, на которое пригласил опытных специалистов-контрразведчиков. Прослушали запись разговора Глайда с Красновым, прокручивая дважды и трижды отдельные места. Много было пока еще непонятного, но сразу наметилось несколько основных линий для работы. И разлетелись по городу лейтенанты, капитаны и майоры, да и высшему составу нашлась работа: шутка ли, зацепили самого Глайда, к которому давно приглядывались, и чувствовали, что занимается дипломат нечистой игрой, да не было материала для пресечения его действий. А тут вдруг прорвалось, да столько всего, что и за неделю не управиться, а генерал дал сроку один день.
Тут самое время вернуться немного назад к беседе Караваева с начальником отдела уголовного розыска майором Косаревым, если только можно назвать беседой разговор смертельно встревоженного человека.
— Итак. Андрей Васильевич, давайте все прокрутим еще раз: попытайтесь вспомнить каждую деталь, каждую мелочь, связанную с уходом вашей дочери на какое-то торжество. Назовем это пока так.
— Сашенька в тот вечер была какая-то особенная, не похожая на себя обычную, каждодневную, что ли, по-взрослому торжественная, и в то же время вся светилась детской радостью, как любой ребенок перед походом на новогоднюю елку. Она же у меня совсем еще девчонка, без матери пришлось растить. Все старался оградить от грязи, в которую иногда попадают девочки ее возраста. Вот и вырастил не от мира сего. Хотя и занималась она в балетной студии, и в театр ее взяли на стажировку, и по центральному телевидению показывали, а она все равно, сразу же после репетиции — домой. А если в театре спектакль, то обязательно меня приглашала. Я столько балетных спектаклей посмотрел за последние три года... как в сказке это время прошло...— Андрей Васильевич как-то по-собачьи втянул в себя воздух и в самом деле стал на какое-то мгновение похож на огромного больного бульдога. Косарев не перебивал его, делая какие-то пометки в блокноте. Понимал, что можно оборвать нить доверительности, и тогда Андрей Васильевич сухо изложит события того вечера, наверняка пропустив какие-то детали, которые могут для розыска представить наибольший интерес.— А тут собралась вдруг, принарядилась, даже брызнула на себя французскими духами — подруги подарили после выступления на ЦТ, а потом засуетилась, забегала по комнате, как бы в поисках чего-то. Я тут и спрашиваю, чем вызвана такая спешка и тем более — поиски. У нее никогда от меня никаких секретов не было. Она ответила, что пригласили ее на день рождения, а без подарка являться неудобно. К кому пригласили, спрашиваю. Не знаю, ответила, только он какое-то светило в балетном мире и сможет взять меня в труппу театра после стажировки. Вот она и разволновалась, что впервые ее позвали такие солидные люди из этого самого, обожаемого ею мира. Вроде бы как признали за свою. Постояла она у книжной полки в раздумьи, потом схватила томик поэта Тютчева, он с краю был — часто его читала, и опять как бы засомневалась. А теперь чего?— снова интересуюсь. Нехорошо дарить без надписи, а я не знаю этого именинника, зовут его, кажется Семен Михайлович. Тогда, отвечаю, ничего не пиши, все-таки пишут близким людям, просто вручи и все. А может он не любит Тютчева. А она как рассмеется: разве Тютчева можно не любить? Это же надо быть полным дураком! Она у меня, Сашенька, ни в чем не знала середины, ни в любви, ни в ненависти. И восторженная была до ужаса: если что нравится, то говорила об этом только в превосходной степени: Гениально! Потрясающе! Превосходно! Неповторимо!— Андрей Васильевич, не замечая, говорил о дочери в прошедшем времени, будто чувствовал сердцем, что ее уже нет в живых.— А потом упорхнула, крикнула от двери, что придет к двенадцати. Я ей вдогонку,— что это поздновато, что я все равно спать не лягу, пока она не придет. Ложись,— ответила на ходу,— я не поздно. И не явилась... Убили ее...— обреченно вздохнул Караваев,— была бы живой, ее никакой силой бы не удержать, знала ведь, что у меня больное сердце, не позволила б волноваться...— Караваев провел тяжелой набрякшей ладонью по лицу, и замолчал. Взгляд у него был рассеянным и он никак не мог сосредоточить его на чем-нибудь, перебегая глазами с одного предмета на другой.
— После этого вам никто не звонил?
— Нет,— отвлеченно, как-то механически ответил Андрей Васильевич,— не звонили.
— Были у нее враги?
— Откуда?— искренне изумился Караваев,— она за свою жизнь никого не успела обидеть, да и не смогла бы.
— А имя Семена Михайловича ранее никогда вашей дочерью не упоминалось?
— Нет, никогда. Только могу повторить ее слова снова, что это вроде бы какое-то светило в балетном мире. И все...
— А вы знаете ее подруг?
— У нее только одна подруга — Аня Колесова, заканчивает десятый класс... Я был у нее, она ничего не знает. И про Семена Михайловича ничего не слышала. Это какое-то скоропалительное знакомство, потому и не слышала.
Косарев записал адрес Ани Колесовой, потом вздохнул и посмотрел в окно. Интуиция подсказывала ему, что Сашеньки Караваевой действительно, по всей вероятности, нет в живых, да не смел он свои предположения высказать вслух, только сказал, что обычно говорят в таких случаях:
— Успокойтесь, Андрей Васильевич, возьмите себя в руки и надейтесь на хорошее. Будем искать: сейчас же сообщим в горотдел, оттуда пошлю ориентировку во все райотделы города. Отыщем...
— Живую бы,— треснувшим голосом ответил Андрей Васильевич и медленно вышел из кабинета.
Таким образом, ориентировку о пропаже Караваевой, где сообщалось и о некоем Семене Михайловиче, прочел в тот же день и капитан Милованов, а взгляд на такие вещи у него был цепким, и если что-то попадалось ему на глаза, то запоминал надолго. А тут тем более — по свежему. Прочел он сообщение мельком, между дел, поскольку это не входило в круг его прямых обязанностей, и отложил в сторону, а через минуту будто током его ударило. Прочёл он еще раз, покрутил кучерявой головой, а потом произнес будто про себя: «А ведь девушку убили на квартире Неживлева, это факт. Если бы вышла за дверь, то не бросила бы на лестнице Горина. Так, придется все же, дорогой Вячеслав Андронович, еще раз вернуть тебя в столицу, а ты еще и доехать не успел. Ничего, мы тебе командировку снова оформим, чего не прокатиться за государственный счет, раз надо...» Милованов собрал папку с делами, лежавшими на столе, закрыл ее в сейф, потом достал из стола материалы по поводу задержания Горина, еще раз внимательно прочитал, приложил к ним докладную, составленную на основе беседы с Вячеславом Андроновичем, и направился в кабинет начальника РОВД полковника Сиротина. «Накрылась, Катюша, наша сегодняшняя Таганка»,— вздохнул Милованов и решительно толкнул обитую дермантином дверь...
