1930-е годы каждый день в редакцию единственного общесоюзного сатирического журнала «Крокодил» приходило 200–300 читательских писем, главным образом разоблачительного характера. В местные газеты таких писем приходили десятки в день. Едва ли не по каждому из них можно было писать фельетон. По сути, советский фельетон вырастал из доноса — жанра, которым в Советском Союзе владели очень многие. Но это был публичный донос, чем определялась его популярность. Индустрия фельетонов работала безостановочно. Из моря писем редакция выбирала те, что могли представлять актуальный интерес. Назначался автор, который выезжал «на место», «знакомился с ситуацией», «наводил справки» (в партийных органах, в исполкоме, в милиции) и «обрабатывал материал». Ни один журнал в СССР не мог похвалиться таким к себе вниманием властей, как «Крокодил». Так, после войны течение всего четырех лет ему было посвящено два постановления ЦК ВКП(б): «О журнале „Крокодил“» (1948) и «О недостатках журнала „Крокодил“ и мерах его улучшения» (1951). К 1973 году тираж «Крокодила», бывшего лабораторией советского фельетона, достиг астрономических 5,5 млн экземпляров. Ни один журнал в стране не выходил подобным тиражом.
И все же, несмотря на это (а скорее, из-за этого), история советского фельетона была историей деградации смеха — от социальной сатиры к умеренной («взвешенной») «самокритике» и, наконец, к улыбке умиления; историей трансформации сатирических жанров в жанры положительной сатиры. Каждая жанровая модификация (фельетон — положительный фельетон — юмористический рассказ — «усмешка») имела своих авторов. Если в раннем советском фельетоне 1920-х годов блистали Сосновский, Зорич, Катаев, Олеша, Зощенко, Кольцов, Ильф и Петров, то к концу 1930-х не только советский смех, но и журналистский ландшафт изменился до неузнаваемости: одни были репрессированы, другие полностью покинули журналистику ради литературы, третьи сумели приспособить свое перо к новым условиям. Теперь здесь доминировали совсем иного типа авторы — Ленч, Рыклин, Нариньяни, Рябов и др.
Продукт нэпа, советский фельетон поначалу сделал темой сатиры официально осуждаемые объекты — «мещанство», «слякоть быта», «религиозные пережитки», «нэпманов». В первом же своем номере «Крокодил» призывал: «Смело всадим в рыло нэпа смеха острый красный нож»[623]. Но никакой смелости для этого не требовалось: в эпоху нэпа, на фоне внутрипартийной борьбы происходило резкое усиление партийной идеологии — экономическое отступление сопровождалось идеологическим наступлением «по всему фронту»[624]. Критика «советских порядков» поначалу подавалась как результат разлагающего влияния нэпа: кумовство, взяточничество, чиновничье хамство, волокита и т. д. Все это проходило под знаком «борьбы с мелкобуржуазной идеологией», злом, которому «Советской властью объявлена война»[625]. На место рабкоровских заметок приходит профессиональный советский фельетон, написанный авторами, овладевшими искусством отбора и правильного освещения материала, верной расстановки акцентов и баланса света и тени, знающих требования «политического момента».
Чтобы понять эту эволюцию, стоит проследить за дискуссией о фельетоне на страницах журнала «Журналист» в 1925–1926 годах. Тон в ней задавали Тиховский и Зорич, а участвовали В. Шкловский, Я. Шафир, С. Морозов, Сосновский, М. Левидов, К. Радек и др. Все сходились на том, что газета живет фельетоном. Сосновский призывал «профельетонить нашу газету от передовицы до хроники происшествий. Ведь если разметим газетный лист по читаемости, то увидим, что только фельетон читается на все 100 %»[626]. В том же номере «Журналиста» ему вторил Радек: «Все важнейшие явления внутренней и внешней политики, быта, экономической и профессиональной жизни и т. д., все значительнейшие события современности можно было бы преподнести читателю в хорошем фельетоне».
При этом фельетон участники дискуссии понимали по-разному. Михаил Левидов призывал к осерьезниванию фельетона:
В чем основные недостатки нашей газеты? Главным образом в том, что есть некоторое понятие, которое как-то не сочетается с нынешней советской газетой. Это — понятие «веселого». Вы можете представить себе, чтобы в «Известиях» были веселые страницы? Это совершенно немыслимо[627].
Левидов даже подводил под это теоретическое обоснование. Он утверждал, что фельетон умер потому, что он создавался не «для», a «против»; потому что в условиях благоприятной среды качества фельетона снижаются. И здесь же указывал на связь фельетона с регламентацией критики и цензурой:
Поскольку фельетон имеет преимущественно характер разоблачительный, постольку необходимо сугубо следить за тем, чтобы разоблачительная работа вместо того, чтобы помочь Советской власти, борьбе со злоупотреблениями, не превратилась в средство подрыва советских устоев. Знать точно, где кончается критика отдельных личностей и где начинается критика режима, дело нелегкое[628].
И здесь охранителям было о чем беспокоиться:
Ежедневные фельетоны Сосновского, Зорича, Кольцова, кричащие о безобразиях и непорядках, опасны, — писал Г. Рогинский. — Они, как капли воды, долбящие камень, падают на мозг читателя и неизбежно толкают его к вопросу <…> не собьется ли критика наших недостатков на критику диктатуры пролетариата[629].
Тем не менее, несмотря на риски, власть продолжала поддерживать фельетон, видя в нем удобный политический инструмент. Рецензируя новую продукцию «Библиотечки сатиры и юмора» на страницах «Правды», А. Зорич отвечал отрицателям фельетона: «Говорить о безнадежности советской сатиры, вообще обреченной якобы на хилое, рахитичное прозябание — а эти разговоры возводятся у нас постепенно уже в степень истины, не требующей аргументов, — по меньшей мере преждевременно»[630].
Советский фельетон прожил две жизни — эпоху расцвета в 1920-е годы и полное переформатирование в сталинскую эпоху. Ранний советский фельетон развивался еще некоторое время после сворачивания нэпа по инерции, но уже в начале 1930-х годов это был совсем иной жанр — он существовал в ином публичном поле, в иных печатных изданиях, в нем работали другие люди. Речь здесь пойдет не о золотом веке советского фельетона, о котором написано немало, не о половодье сатирических журналов, не о «мастерах советского фельетона» — отце жанра раннем Михаиле Кольцове, создателе фельетона-рассказа А. Зориче, создателе крестьянского фельетона Льве Сосновском, главном зарубежном фельетонисте — Карле Радеке… Прославившись в 1920–1930-е годы, все они сгинули в эпоху Большого террора. Еще раньше ушли из журналистики писатели, стоявшие у истоков жанра, те, кто создал его образцы, в которых сложились главные его особенности — Булгаков и Зощенко, Платонов и Пильняк, Катаев и Олеша, Ильф и Петров. Сталинский фельетон был совсем иным.
Год великого перелома оказался переломным и в истории советского фельетона. Резко изменился его характер, а спор о том, является ли он жанром литературным или публицистическим, неожиданно приобрел актуальное политическое содержание. Связано это было с тем, что формалистский подход к фельетону как к синтетическому жанру, находящемуся между литературой и журналистикой, поддерживался Бухариным, в чем усматривалась теперь политически зловредная тенденция: они-де защищают теорию, которая «приводит в их чаяниях и ожиданиях (но, к счастью, не в действительном
