В таких финалах ерничество и сарказм сменяется обличением, фельетонист превращается в прокурора, требующего суда и справедливости. Хорошо демонстрирует этот вид смеха фельетон «Коршуны и микробы» (1930):
Некоторые ученые мужи под влиянием тех процессов, которые происходят ныне в стране, все более и более открывают свои темные лики. То, что хранилось, как заветное и дорогое, что пряталось в тайниках души под семью печатями, вырывается теперь наружу. Осколки реакции, приютившиеся на университетских кафедрах, начинают перекликаться. «Ау! Подай голосок через темный лесок!»
Главный злодей — многолетний руководитель Бактериологического Общества профессор Коршун, директор Мечниковского института, который якобы работал в армии Деникина и теперь покрывает реакционных профессоров Бактериологического общества. Автор приводит примеры их «реакционных выступлений»: один в лекции сравнил большевиков с кишечными бактериями, другой говорит, что естествознание ненаучно и все зависит от «высших божественных начал», и т. п. Факт неизбрания в президиум Общества ни одного из членов комфракции — это политическая демонстрация. «Издевательствам и глумлению — нет конца», — гневается фельетонист, завершая очерк прямыми угрозами и призывами к расправе:
Ежели комфракция выступает против реакционеров — это «гонение на интеллигенцию». А ежели реакционеры травят инакомыслящих — это в порядке вещей. Такова готтентотская мораль деникинских коршунов.
Советская страна предоставляет для старых специалистов широкие возможности для работы, для творчества. Но никогда, никому, какие бы у него ни были научные заслуги, она не предоставляет возможности свободно распоряжаться своими реакционными ресурсами.
Храните, если вам очень хочется, сии подозрительные богатства у себя дома… Но выходить на улицу с оружием, против нас? Видать, плохого вы о нас мнения.
Советский фельетон стал в сталинскую эпоху живым воплощением советского понимания сатиры как «обвинительного приговора». К советской действительности это, разумеется, не относилось, но обвиняемые были реальными людьми. Появление такого фельетона в партийной печати означало неминуемое наказание. Когда он появлялся в «Правде», речь могла идти о самых печальных для героев фельетона последствиях. Главным фельетонистом «Правды» в 1920–1930-е годы был Михаил Кольцов. И его фельетоны нередко прямо апеллировали к милиции, прокурору, судье. Торжество этой пенитенциарной эстетики обычно происходило в финале. История при этом могла быть самой водевильной. Один из самых известных фельетонов Кольцова «К вопросу о тупоумии» (1931) соединял в себе факт с анекдотом. Начальник Еланского потребительского общества спустил директиву, завершавшуюся словами «…усильте заготовку», а поскольку «директиву без номера спускать не приходится, <…> листок порхнул в регистратуру и вернулся с мощным солидным номером». После чего последовала подпись начальника: «Воробьев».
Спустя некоторое время уполномоченный районного потребительского общества в Ионово-Ежовке расправил телеграфный бланк и звонко прочел уполномоченному райисполкома приказание высшего кооперативного центра: «…усильте заготовку 13 530 воробьев». Далее следует вполне кафкианская история того, как началась заготовка, проходившая не только днем, но и ночью при фонарях, с соревнованием колхозов и т. д. В самый разгар воробьиных заготовок в Ионово-Ежовку приехали по другим делам районный прокурор, народный судья, представитель районной милиции, бригада райисполкома по обследованию местной работы. Найдя ежовцев «в больших заботах», она оказалась на митинге протеста, где уполномоченный райисполкома, зловеще поблескивая очками, заявил: «Тот факт, что кошки съели двести воробьев, мы рассматриваем как вредительство, как срыв боевого задания государства. За это мы будем кого следует судить. Но при этом мы должны на действия кошек ответить усиленной заготовкой воробьев».
В финале недоразумение, конечно, выясняется, но Кольцов не склонен проявлять «гнилой либерализм»: читателю, который усматривает в происшедшем «безобидное тупоумие», он объясняет, что пора наконец «вступить всерьез в борьбу и с этим милым качеством», что вообще нельзя говорить «о тупоумии как о безобидном, природном, „объективном“ качестве». Тех, «кто, спекулируя, злоупотребляя этой дисциплиной, переводит выполнение в издевательство, беспрекословность — в солдафонство», фельетонист предлагает судить. И это не фигура речи:
При воробьиных заготовках на селе присутствовали работники из района — прокурор, судья, начальник милиции. Кто поверит, что эти уважаемые лица, нет, не лица, а рожи, сочли заготовку воробьев нормальным делом?.. Нет! Каждый из них мысленно изумлялся балагану с воробьями. Но каждый молчал. Мы сейчас перебираем сверху донизу советскую и кооперативную систему. Выбрасываем гнилое, чужое, вредное. Не надо делать исключений для людей, изображающих из себя дурачков. Таких «наивных», как те, что заготовляли воробьев, можно воспитывать только в одном месте. В тюрьме.
Если тюрьма плачет по тем, кто, с одной стороны, беспрекословно готов выполнять директивы, то с другой — она грозит тем, кто проявляет самоуправство. Герои фельетона «Скорей, скорей в тюрьму!» (1931) — представители одной фабрики, учинившие погром на другой фабрике, которая отказалась по суду освобождать помещение. Красочно рассказав о происшедшем, Кольцов завершил свой рассказ словами: «Пусть Федоров, Удалов и их помощники, не теряя золотого времени, сейчас же поспешат в тюрьму. Пусть предъявят у входа этот номер „Правды“ — и их пропустят немедленно, вне всякой очереди». В данном случае не понадобилась даже апелляция к милиции, прокурору и суду — фельетонист взял на себя функции их всех. Столь буквальное понимание сатиры как обвинительного приговора героям (которые в фельетонах — реальные люди), столь расширительное и вольное понимание оснований для обвинений, та легкость, с которой они выдвигались, делали ее органичной частью сталинского террора, его действенным (в силу огромной популярности) инструментом.
Михаил Кольцов, который был самым известным журналистом СССР и законодателем советского фельетона, продемонстрировал своим творчеством безусловную эффективность этой «малой формы». Если проследить за хронологией объектов его фельетонов (а среди двух тысяч его журналистских выступлений были многие сотни фельетонов) за почти два десятилетия — от «белоэмигрантов» и «бывших» до нэпманов и кулаков, от всякого рода саботажников и «разложившихся бюрократов» до партийных оппозиционеров и «врагов народа», легко увидеть, что сатира Кольцова служила самым актуальным целям режима, и насколько короток был поводок партийного сатирика, насколько политически инструментальным был созданный им жанр. Речь идет не только о злободневных выступлениях Кольцова, но и о сатире более общего характера.
Обратимся к самому известному фельетону Кольцова «Иван Вадимович — человек на уровне» (1933), вошедшему не только во все антологии советской сатиры, но и во все учебники журналистики. Это остросатирический портрет «ответственного товарища», написанный в форме саморазоблачающего первого лица. Кольцов с предельной аккуратностью выстраивает образ номенклатурного работника высокого ранга. Строя фельетон на сменяющихся монологах героя, он показывает его в различных ситуациях: «Иван Вадимович хоронит товарища», «Иван Вадимович на линии огня», «Иван Вадимович любит литературу», «Иван Вадимович принимает гостей», «Иван Вадимович распределяет», «Иван Вадимович лицом к потомству», «Ивану Вадимовичу не спится». Беседы с
