в стороны; мы одновременно оборачиваемся в сторону шума. Машина «Скорой помощи» быстро скользит сквозь людскую массу, я вижу, как какой-то старик на коляске с электроприводом, «Пермобиле», или как там она называется, в панике отъезжает с дороги, я на секунду вспоминаю про тетку с клюшкой и думаю, не задавят ли ее или она справится и с этим, почему-то я надеюсь, что справится, все равно круто же, как она высчитала количество бутылок и встала передо мной, чтобы ей хватило, а мне нет.
Проезжая мимо столика, у которого мы стоим, «Скорая» останавливается, стекло опускается и оттуда выглядывает одетый в форму мужчина:
– Это ты Вилья, так?
«Зак, – проносится у меня в голове, – его нашли»; я смотрю на перрон, ищу глазами маму с папой, но их нигде не видно, страх холодной змеей сползает вниз живота.
– Он жив? – шепотом спрашиваю я, и парень в «Скорой» заметно напрягается.
– Его сейчас положат в больницу, мы пытались связаться с родственниками, не знаешь, у него в этих местах есть кто-то?
– В смысле… другие родственники?
– Да… Это же твой дедушка, верно? Мы искали тебя в кемпинге.
Я ничего не понимаю. Дедушка?
– Не важно, в общем, мы везем его в больницу, – нервно добавляет парень из «Скорой». – Если хочешь поехать с ним, то давай быстрее. Или дай знать, если вспомнишь еще кого-то, кого надо поставить в известность… ну, то есть кому надо рассказать… что ему… что Мартину недолго осталось.
– Это твой дедушка? – спрашивает Пума.
Я мнусь:
– Ну, типа того, не знаю…
– Не знаешь, дедушка он тебе или нет?
Парень из «Скорой» говорит мне еще что-то, закрывает окно и катит дальше. Машина уезжает, а я вспоминаю про загородный дом, как я была маленькой, про собак, которых выгуливала, про прогулки на озеро, про старика, который вчера возил нас в дыму и жаре, как он убеждал нас с мамой, что все наладится, он знал все дороги, о пожарах нечего беспокоиться, а папа наверняка просто заблудился, и я чувствую, как по щекам стекают слезы.
– Вилья? – тихо зовет меня Пума и берет за руку. – Все в порядке или как?
Я мотаю головой.
– Нет, – отвечаю я. – Вообще не в порядке. Ничего не в порядке.
– Может, тогда тебе поехать?
«Скорая» выворачивает на большую улицу и скрывается за домами.
– Пойдем, – продолжает он, – у меня там мопед стоит, я тебя отвезу.
– Но… нам надо на поезд в Стокгольм.
– Не придет никакой поезд, а если и придет, то будет битком, ты же можешь написать и сообщить, что отправилась в больницу. Давай, поехали отсюда. Само собой, тебе надо быть рядом с дедом.
– А тебе разве не надо тут делами заниматься?
Пума пожимает плечами:
– Нет воды – нет дел. Да и вообще, тренер сказал, что мы должны стоять тут и помогать тем, кто нуждается в помощи.
На его щеках опять появляются ямочки, черт, как же мило. В голове мелькает: а я-то как выгляжу, щипцы для завивки ресниц я оставила в загородном доме, сейчас они уже точно сгорели – все как всегда.
– Ну и, значит, я хочу помочь тебе, само собой. Если можно.
Глаза у него сине-зеленые, цвета моря, и он смотрит на меня так, словно я самый важный человек на свете.
Его мопед стоит в одном квартале от станции, почти новенький, синий с серебром «Пежо». «Еду в больницу с Мартином!» – строчу я маме, добавляю сердечко, грустную рожицу, и прячу подальше телефон и тревогу за Зака, маму, папу, Бекку, тоску из-за Мартина и смятение из-за всего, что случилось вчера; хорошенько пристегиваю ремни рюкзака и сажусь позади Пумы, осторожно обхватив его руками за живот и положив щеку на его крепкое худое плечо. «Держись», – говорит он, и мы стартуем, так приятно почувствовать дуновение ветра в волосах после того, как потел тысячу лет, и весь этот дурдом, всех этих измученных, сломленных людей сметает прочь, и есть только он и я, это моя жизнь, и теперь она наконец-то началась.
* * *
Больница совсем маленькая, гораздо меньше стокгольмских, как мне кажется; я была в больнице всего раз, когда Бекка только родилась, но там было круто, прямо маленький город: многоэтажные здания и по центру площадь с ресторанами и магазинами, подземные переходы, там можно было перекусить, как в крутом кафе, можно было купить цветы и конфеты, и вай-фай там летал. А тут что-то вроде старой школы, вокруг сплошной дурдом – на парковке у «Скорой» с разбитыми стеклами расположились какие-то люди, кто сидит, кто лежит, у некоторых одежда рваная и руки перевязаны бинтами, ребенок надрывается и зовет маму, стоят журналисты с камерами и выкрикивают вопросы, вообще-то внутрь входить нельзя, но мы пробираемся мимо полицейского, который ругается с каким-то дядькой, в больнице народ носится по коридорам, но мама одного из ребят в команде Пумы работает здесь санитаркой, она спускается и помогает нам пройти без очереди в регистратуре – очереди тут везде длиннющие, – я подписываю какие-то бумаги, и мы едем вверх на лифте, потом идем по отделению, гадко пахнет какой-то химией, я, конечно, понимаю, что это какое-то моющее средство или спрей, но для меня это запах тревоги, болезни и смерти; вдоль стен стоят койки с лежащими на них людьми, здесь практически только старики, у одного все лицо в крови, я вскрикиваю, другая тетенька лежит голая по пояс, сиськи похожи на два мятых обвисших пакета, мы сворачиваем направо и заходим в комнату, там он и лежит.
Там он и лежит.
Мартин кажется маленьким и худеньким под переплетением уродливых трубок, закрывающих ему рот и нос, какие-то из них, похоже, прилеплены к его щекам скотчем. Потные волосы сосульками лежат на лысине, на щеках проступила седая щетина. Веки опущены, рот приоткрыт в уродливой гримасе, и я вдруг вспоминаю, как на прошлое Рождество Бьянка устроила вечеринку для девочек и изображала, как выглядят парни, когда кончают (можно подумать, она, типа, в курсе), и мы покатывались со смеху. Эмили так смеялась, что чипсы разлетелись по всему дивану, и я снова усмехаюсь этому воспоминанию, а ведь так он и выглядит: дурной, никакой, в отключке, но потом мне становится стыдно и грустно.
– Здрасьте, Мартин, – говорю я, скрывая слезы в голосе. – Здрасьте. Это я, Вилья.
Он не реагирует, даже морщинистые веки не дрогнули, вообще ничего.
– Я тут. Я рядом.
Ничего.
– А твои мама с папой… тоже приедут? – осторожно интересуется Пума, он стоит у кровати рядом со мной, комната совсем небольшая, при этом в ней лежат еще два старика, оба
