так жарко, что они почти не ходили на пляж – солнце сквозь обувь жгло кожу.
На полу под кроватью стоит черный пластиковый мешок, мы заглядываем в него, там ужасного вида одежда, от нее воняет старостью и дымом: серая куртка и шарф, Мартин мне его показывал, это шарф хоккейной команды, за которую он болел с самого детства, Пума берет шарф и шепчет мне: «Зацени, он за «Лександ» болеет, вот крутяк», а потом бережно кладет на кровать рядом с умирающим стариком; не знаю, можно ли вообще так делать, но шарф такой красивый, с большими белыми буквами «ЛЕКСАНД. ХОККЕЙНЫЙ КЛУБ» на синем фоне.
Пума спрашивает, как мне живется в Стокгольме, а я отвечаю, что это типа почти как здесь, но жуткий нервяк из-за оценок перед поступлением в гимназию, зато летом у нас выступает много музыкальных групп, я люблю ходить по магазинам, а лучший на свете магазинчик винтажных вещей находится в Ист-Виллидже на Манхэттене, я туда с папой ездила, его владельцы – какие-то ужасно злобные китайцы или азиаты вроде них, но одежда там продавалась просто офигенная, типа как у ортенов[136], только круче, а он спрашивает, кто такие ортены, и мне сложно ему объяснить, ортены – это те, кто живет в многоэтажках за пределами центра, устраивает перестрелки и пишет музыку типа хип-хопа; я перечисляю несколько песен, он их вроде знает, хотя про ортенов никогда раньше не слышал, и, пока мы болтаем о таких обычных вещах, у меня в голове крутится, что я хотела бы оказаться в его объятиях и поцеловать его волосы, погладить ямочки на щеках кончиками пальцев, хотела бы остаться с ним одним на танцполе с мигающими красным, белым и желтым огоньками и крутиться как диско-шар, хотела бы поплавать с ним в глубоком озере в жаркий летний день, поваляться на мостках и поделиться всеми моими самыми страшными и безумными секретами или просто целый вечер протусить вместе в «Маке», смеясь над видео из «Ютьюба», да, в принципе, делать что угодно, только не сидеть на полу в унылой больничной палате; по прошествии еще одного часа я встаю, снова подхожу к кровати и в десятый раз говорю, что правда не против, если ему надо идти, и тут Мартин открывает глаза и произносит: «Вилья».
Это происходит так неожиданно, что я чуть не вскрикиваю, потом аккуратно накрываю его руку своей, его рука кажется до странного маленькой и мягкой под моими пальцами. «Мартин, – шепчу я и склоняюсь к нему. – Вы в больнице. Все будет хорошо, обещаю».
Глаза у него мутные, водянистые, как будто он смотрит на меня сквозь немытое окно, но в них теплится искорка, крохотная искорка, которая означает, что он еще там.
– Был пожар.
Я киваю:
– Да, Мартин, был пожар, и вы спасли нас всех: меня, Бекку, маму, папу.
Он кивает и слабо улыбается половиной лица:
– Хорошо.
Рука двигается, я чувствую, как его пальцы слабо жмут мне запястье.
Узкие губы беззвучно шевелятся, в уголках рта застыла белая слизь. Он сипит что-то невнятное.
– Мартин? Что?
– Собаки.
На губах расцветает улыбка, он гладит пальцем мою руку. Я ничего не понимаю.
– Ты позаботишься о собаках?
Я киваю, сама не знаю почему, хотя нет, знаю, конечно: очередной скучный дождливый вечер, мама развела сок из концентрата и включила кино, Зак совсем недавно научился ползать, к нам заглянула Элла с большой черной собакой на поводке, и вот мы с ней идем к воде вместе с псиной, а рядом вышагивает высокий молчаливый старик, он говорит, что мы молодцы, раз так хорошо заботимся об Аяксе, настоящие специалисты, просто профи, и мы стоим на берегу и кидаем палку, Аякс плавает за ней и приносит обратно, он неутомим, да и мы тоже, раз за разом он возвращается с палкой и кладет ее к нашим ногам, встает перед нами и тяжело дышит, длинный красный язык свисает изо рта; старик сидит на скамеечке и смотрит вдаль, за мостки и за озеро, кажется, его не заботит капающий дождь, капли иглами ударяются о водную поверхность, помню этот особый, такой землистый запах летнего дождя; я встречаюсь с Мартином взглядом, и, прежде чем успеваю что-то ответить, ему как будто изменяет собственное выражение лица, глаза превращаются в два больших стеклянных шарика, он начинает странно дышать, потом зажмуривается, и лицо его искажается уродливой гримасой, рот распахивается.
– Эй! – зову я его. – Мартин?
Только сейчас я улавливаю рядом дыхание Пумы, он, незаметно подобравшись, встал около меня и теперь кладет свою длинную худую руку мне на плечи, и когда я как бы забираюсь и уютно устраиваюсь в его объятиях, прижимаюсь лицом к его футболке, а он бережно гладит меня по волосам, наступает какой-то волшебный миг типа дня рождения и рождественского сочельника, а потом в меня снова вползает ощущение тоски, я поворачиваюсь к кровати и вижу, что Мартин прерывисто дышит, будто пытается вдохнуть хоть немного воздуха.
Аппараты вдруг начинают пищать, мигает лампочка; в сериалах по телику в этот момент обычно вбегают люди в белых халатах с тележками и всякими техническими приспособлениями, кто-то кричит «РАЗРЯД», но здесь ничего такого не происходит. Аппаратура пищит, лампочка мигает, и кожа Мартина меняется на глазах – бледнеет, становится похожа на старый смятый лист бумаги. «Мне позвать кого-нибудь? – шепотом спрашивает Пума, но я только мотаю головой в ответ, крепко стискиваю его руку. – Все нормально, я могу сбегать и привести кого-нибудь», но я опираюсь о его тело и бормочу: «Не уходи, не уходи, не уходи, не уходи». – Цвет губ тоже меняется, из бледно-розовых они становятся сиреневыми. «Мартин!» – зову я, тяну к нему руку и слегка касаюсь лица старика, должен же быть кто-то, кто любил его и хотел бы быть с ним, кто-то кроме чертовой собаки, я отказываюсь верить, что здесь должна стоять сейчас я. Где его дети, внуки и братья, или сестры и друзья, или просто какие-нибудь старики, с которыми он играл в шахматы, или не знаю что делал? Но тут только я, я и Пума, я отвожу ладонь от лба Мартина, Пума берет меня за руку, потом подбирает хоккейный шарф и вкладывает его в прохладную руку Мартина, а наши – теплые – опускает поверх, и старик вдруг делает глубокий хриплый вдох, впалая грудь поднимается и опускается. «Он жив, – со стоном произносит Пума, – смотри, он жив». Старик в кровати чуть шевелится, меняя положение, я чувствую, как рука под застиранной тканью слегка вздрагивает, а потом замирает, и Мартин становится необычайно
