первого же гудка и начинает плакать, едва услышав мой голос. Я пытаюсь успокоить ее, говорю, что просто была в больнице, и зачитываю с открытки на холодильнике адрес, по которому нахожусь.
Закончив разговор, вижу, что Пума стоит у стола, всыпая растворимый порошок в миску, и смотрит на меня во все глаза.
– Вообще-то мне нравится только со вкусом курицы, – говорю, пытаясь придать голосу чуть ироничную интонацию.
– Кто это был?
– Бабушка.
– Твоя бабушка?
Он смотрит на меня так, словно я ляпнула какую-то глупость.
– Да…
– И она что… так спокойно отнеслась к тому, что твой дед умер, или как?
Я стараюсь выдумать что-нибудь умное, но ничего не получается, пока он стоит вот так и пялится на меня, а вид у него при этом разочарованный и обвиняющий.
– Ну, вообще-то они с дедушкой были не очень-то близки. Развелись и все такое.
– Ага. Понятно.
«Блин, совсем врать не умею».
– Или, в общем… на самом деле он мне скорее как бонусный дедушка.
Пума смотрит на меня с подозрением. Он смекалистее, чем я предполагала.
«Когда врешь, не надо постоянно все пояснять. Кто говорит правду, не чувствует необходимости в пояснениях, у него нет оснований сомневаться в том, что ему поверят».
– То есть ты ему не настоящая внучка?
Я бормочу что-то под нос и ухожу налить себе еще стакан воды. Пума стоит у раковины на унылой пыльной кухоньке, вид у него немного насмешливый, что ли, как будто я сделала что-то неприличное. Потом он выглядывает в окно и широко улыбается, я смотрю в направлении его взгляда.
Хорошенькая брюнетка припарковала свой велик у изгороди и быстрым шагом пересекает лужайку. На ней синие джинсовые шорты, темно-синяя рубашка с закатанными рукавами, что смотрится странновато в жару и навевает ассоциации с какой-то дебильной униформой.
– Это просто Линнея приехала, – быстро произносит Пума, не глядя на меня. – Моя девушка, короче. Ей тоже нравится лапша со вкусом курицы.
Брюнетка проходит прямо к двери, набирает код и заходит, он торопится в прихожую с такой улыбкой на лице, что у меня сердце разрывается на части, а потом я слышу звук Поцелуя, тихий шепоток и понимаю: вот что значит умирать, нет, вот что значит тонуть в море дождевых червей и чувствовать, как они медленно заползают тебе в рот и заполняют все тело своим мерзостным вязким шевелением.
Они выходят на кухню, держась за руки, и надо отдать должное ее выдержке – в голубых глазах мелькает лишь намек на темный огонек ненависти.
– Вот Вилья, – произносит он будничным тоном. – Я тебе о ней писал.
«Писал обо мне?»
– Я в курсе всего. Вот же, блин, тяжело тебе, наверное. – Она поворачивается к Пуме: – И как хорошо, что ты оказался рядом и поддержал. Просто герой.
Она привстает на цыпочки и целует его в ухо, притянув к себе его руку, так что та как бы ненароком скользит по ее груди.
Жру червей. Пережевываю зубами, чувствую жирные куски под языком, между зубами, в горле, они как влажное холодное тесто из извивающегося копошащегося дерьма.
– Линнея тоже сегодня по-геройски себя проявила, – говорит Пума и откашливается. – Она вместе с другими скаутами раздавала фрукты и сэндвичи.
– Мы доехали аж до Бурленге, – кротко добавляет она. – Ходили по поездам, некоторые люди сейчас оказались совершенно беззащитны. Остается надеяться, что мы хоть немного им помогли.
– Само собой! – он глупо улыбается в ответ. – Никто не может сделать все, но все могут сделать хоть немного.
– Ведь это же черт знает что, правда, Вильма? – обращается она ко мне. – Все эти пожары и прочее. Люди упустили из виду предел в два градуса и приняли тот факт, что мы прошли точку невозврата, а теперь нашему поколению придется взять это все на себя.
– Да уж, – соглашаюсь я, не особо понимая, что за хрень она несет, какие, к черту, точки и градусы? – Черт знает что.
Она улыбается, ее ангельские глазки светятся сочувствием, потом она присаживается к кухонному столу, кладет на него свой телефон чехлом вверх, чехол поросячье-розового цвета, на нем витиеватыми буковками написано: «Все, кого ТЫ встретишь на своем пути, противостоят чему-то, о чем ТЫ не имеешь представления… Проявляй доброту. Всегда…» Вот же кринж, я бы, пожалуй, умерла со смеху, если бы это не было так ужасно.
– Так… ты, значит, скаут?
Она возводит глаза к потолку:
– Ну это скорее типа компания друзей, с которыми я тусуюсь с детства, иногда мы устраиваем вылазки на природу с палатками или строим шалаш, зимой, бывает, катаемся в горах на лыжах и разбиваем походный лагерь, на самом деле это охрененно круто.
Я пытаюсь вспомнить, что знаю о скаутах. Это какая-то религиозная организация? Или она имеет какое-то отношение к военным? Однажды я гуглила про педофилов, и мне выпала куча ссылок про скаутов, теперь меня подмывает спросить у Линнеи, неужели так круто ночевать в долбаном сугробе с толпой долбаных фашиствующих педофилов, но я сдерживаю колкость, как кислотную отрыжку, не давая ей прозвучать. Линнея смахивает волосы со лба, перевязывает хвостик, высоко задрав локти, так что грудь выпирает под тесной рубашкой, и широко улыбается, демонстрируя брекеты.
– А ты, Вильма, чем-нибудь занимаешься в свободное время?
Я мотаю головой:
– Раньше на легкую атлетику ходила, но там скука.
Пока я ем лапшу, они болтают о приятелях и планах пойти сегодня вечером на какой-то праздник на пляже, пялятся в телефоны и зачитывают друг другу всякие заголовки и оповещения: беспорядки в Стокгольме, поезда встали, погибли дети; он сидит, положив руку ей на колени. Дождевые черви. Жую и глотаю. Жую и глотаю.
Звонит мама, голос звучит истерически, я объясняю ей, как найти дом, потом прощаюсь и выхожу ждать ее в саду, сижу в тени у стены, а в голове пусто. Проходит немного времени, и я слышу ее крики и вижу, как она шагает по кварталу, одинокая мама, походка какая-то дерганая, как будто ей тяжело передвигаться, и на меня снова наваливаются все вчерашние события: как мама с папой ссорятся, как Зак исчезает в чьей-то машине, а Бекка кричит, и глаза у нее красные; я смотрю в окно и вижу Пуму с Линнеей, они обжимаются на кухне, через его плечо она смотрит прямо на меня и холодно улыбается, лежащая на его спине ладонь сжимается в кулак с выставленным средним пальцем, я отворачиваюсь и бегу через участок, за ограду, скорее к маме, которая кричит, глаза у нее постаревшие и ввалившиеся от горя, я с плачем бросаюсь к ней в объятия, и вот
