– А, отлично, давайте его сюда, господин Шико.
И Генрих протянул руку.
– Вот тут-то и случилась беда, сир, – продолжал Шико. – Как я уже имел честь докладывать вашему величеству, у меня было для вас письмо, и, можно сказать, ни у кого не бывало письма лучше.
– Вы его потеряли?
– Я как можно было скорее уничтожил его, сир, ибо господин де Майен мчался за мной, чтобы его у меня похитить.
– Кузен Майен?
– Собственной своей особой.
– К счастью, он не очень-то быстро бегает. Ну, а как – он все продолжает толстеть?
– Помилуй бог, в настоящее время – вряд ли.
– Почему?
– Потому что, мчась за мною, сир, он, понимаете ли, имел несчастье меня настичь и, что поделаешь, при встрече получил славный удар шпагой.
– А письмо?
– Письма он не увидел, как своих ушей, благодаря принятым мною мерам предосторожности.
– Браво! Напрасно вы не пожелали рассказать мне о своем путешествии, господин Шико, изложите все до малейших подробностей, меня это очень занимает.
– Ваше величество очень добры.
– Но меня смущает одна вещь.
– Что именно?
– Если письмо не существует для господина де Майена, то не существует оно и для меня. А раз письма нет, как узнаю я, что мне написал мой добрый брат Генрих?
– Простите, сир, оно существует в моей памяти.
– Как так?
– Прежде чем уничтожить письмо, я выучил его наизусть.
– Прекрасная мысль, господин Шико, прекрасная, узнаю ум земляка. Вы, значит, прочитаете мне его вслух?
– Охотно, сир.
– Таким, как оно было, ничего не изменив?
– Не перепутав ни слова.
– Как вы сказали?
– Я сказал, что изложу все в точности: хоть язык мне и незнаком, память у меня превосходная.
– Какой язык?
– Латинский.
– Я вас что-то не понимаю, – сказал Генрих, устремляя на Шико свой ясный взгляд. – Вы говорите о латыни, о письме…
– Разумеется.
– Объяснитесь же. Разве письмо моего брата написано было по-латыни?
– Ну да, сир.
– Почему по-латыни?
– А, сир, наверно, потому, что латынь – язык, не боящийся смелых выражений, язык, на котором все можно высказать, на котором Персий и Ювенал[52] увековечили безумие и грехи королей.
– Королей?
– И королев, сир.
Брови короля сдвинулись над глубокими впадинами глаз.
– Я хотел сказать – императоров и императриц, – продолжал Шико.
– Значит, вы знаете латынь, господин Шико? – холодно спросил Генрих.
– И да и нет, сир.
– Ваше счастье, если да, ибо в таком случае у вас по сравнению со мной – огромное преимущество; я ведь ее не знаю. Из-за этой проклятой латыни я и мессу-то перестал слушать. Значит, вы ее знаете?
– Меня научили читать по-латыни, сир, равно как и по-гречески и по-древнееврейски.
– Это очень удобно, господин Шико, вы – просто ходячая книга.
– Ваше величество нашли верное определение – ходячая книга. У меня в памяти запечатлевают какие-то страницы, посылают, куда нужно, я прибываю на место, меня прочитывают и понимают.
– Или же не понимают.
– Как так, сир?
– Ясное дело: если не понимают языка, на котором вы напечатаны.
– О сир, короли ведь все знают.
– Так говорят народу, господин Шико, и так льстецы говорят королям.
– В таком случае, сир, незачем мне читать вашему величеству это письмо, которое я заучил наизусть, раз ни вы, ни я ничего не поймем.
– Кажется, латинский язык сходен с итальянским?
– Так утверждают, сир.
– И с испанским?
– Очень, как говорят.
– Раз так – попытаемся: я немного знаю по-итальянски, а мое гасконское наречие весьма походит на испанский. Может быть, и в латыни как-нибудь разберусь, хотя никогда ее не изучал.
Шико поклонился.
– Так ваше величество изволите приказать?
– То есть я прошу вас, дорогой господин Шико.
Шико начал с нижеследующей фразы, окружив ее всевозможными преамбулами:
«Frater carissime.
Sincerus amor quo te prosequebatur germanus noster Carolus nonus, functus nuper, colet usque regiam nostram et pectori meo pertinaciter adhaeret.»
Генрих и бровью не повел, но при последнем слове жестом остановил Шико.
– Или я сильно ошибаюсь, – сказал он, – или в этой фразе говорится о любви, об упорстве и о моем брате Карле Девятом?
– Не стану отрицать, – сказал Шико. – Латынь такой замечательный язык, что все это может вполне уместиться в одной фразе.
– Продолжайте, – сказал король.
Шико стал читать дальше.
Беарнец все с той же невозмутимостью прослушал все места, где говорилось и о его жене и о виконте де Тюренне. Но когда Шико произнес это имя, он спросил:
– Turennius, вероятно, значит Тюренн?
– Думаю, что так, сир.
– А Margota – это разве не уменьшительное, которым мои братцы Карл Девятый и Генрих Третий называли свою сестру и мою возлюбленную супругу Маргариту?
– Не вижу в этом ничего невозможного, – ответил Шико.
И он продолжал читать наизусть письмо до самой последней фразы, причем у короля ни разу не изменилось выражение лица.
Наконец он остановился, прочтя весь заключительный абзац, стилю которого придал такую пышность и звучность, что его можно было принять за отрывок из Цицероновых речей против Верреса или речи в защиту поэта Архия.
– Все? – спросил Генрих.
– Так точно, сир.
– Наверно, это очень красиво.
– Не правда ли, сир?
– Вот беда, что я понял всего два слова – Turennius и Margota, да и то с грехом пополам!
– Непоправимая беда, сир, разве что ваше величество прикажете какому-нибудь ученому мужу перевести для вас письмо.
– О нет, – поспешно возразил Генрих, – да и вы сами, господин Шико, вы, так заботливо охранявший тайну своего посольства, что даже уничтожили оригинал, разве вы посоветовали бы мне дать этому письму какую-нибудь огласку?
– Я бы так, разумеется, не сказал.
– Но вы так думаете?
– Раз ваше величество изволите меня спрашивать, я полагаю, что письмо вашего брата короля, которое он велел мне так тщательно беречь и послал вашему величеству со специальным гонцом, содержит, может быть, кое-какие добрые советы и ваше величество, возможно, извлекли бы из них пользу.
– Да, но доверить эти полезные советы я мог бы только лицу, к которому испытываю полнейшее доверие.
– Разумеется.
– Ну, так я попрошу вас сделать одну вещь, – сказал Генрих, словно осененный внезапной мыслью.
– Что же именно?
– Пойдите к моей жене Марготе. Она женщина ученая. Прочитайте и ей это письмо, она-то уж наверняка в нем разберется и, естественно, все мне растолкует.
