Его именем клялись все работники скромной скобяной торговли, которой по-прежнему занималась семья. Он был опорой для родителей; младшие братья и сестры равнялись на него, и если за три поколения семейного дела хватало лишь на прокорм, никто не сомневался, что Джеймс приведет их к большему. «Ему доверяют все и каждый», – с законной гордостью твердила его мать.
Но даже при этом родители испытали дурное предчувствие, когда он вознамерился посетить своего кузена Гилберта Булла. Последняя встреча торговцев скобяными изделиями с богатыми боктонскими Буллами состоялась больше восьмидесяти лет назад, и все указывало на предстоящее унижение. Намерение Джеймса переломить судьбу могло возбуждать сестер и братьев, но кроткий отец сомневался.
Однако Джеймс был уверен в успехе.
– Кузен сразу поймет, что я честен и бояться нечего, – сказал он отцу.
И вот ясным весенним утром Джеймс отправился в большой дом на Лондонском мосту.
На Гилберта Булла, шагавшего из Вестминстера, навалилась тяжесть.
Длительное правление Эдуарда III близилось к завершению, и его окончание, увы, не представлялось достойным. Где былые победы? Все пошло прахом. Французам вновь удалось отвоевать едва ли не всю территорию, захваченную Черным принцем. Последняя английская кампания оказалась дорогостоящей и пустой, а сам Черный принц, в ходе нее заболевший, был сломлен и нынешним летом скончался в Англии. Что же до престарелого короля, тот выжил из ума и взял себе молодую любовницу Алису Перрерс, которая в духе подобного сорта женщин приводила в ярость судей, вмешиваясь в их работу, а также купцов, чьи налоги тратила на себя.
Но хуже прочего – по крайней мере, для Булла – был парламент, только что завершивший заседание.
Практика созыва парламентов, столь хитро применявшаяся Эдуардом I, за долгое правление его внука Эдуарда III более или менее вошла в систему. Для этих грандиозных ассамблей стало правилом и разделение на три части. Духовенство проводило свои встречи особняком; король и его расширенный совет баронов, собственно парламент, обычно собирались в Расписной палате Вестминстерского дворца. Рыцари из шайров и парламентарии от городов, чуть свысока именовавшиеся палатой общин, в итоге отсылались в восьмиугольный Чаптер-Хаус Вестминстерского аббатства.
Сама палата общин претерпела тонкие изменения. Бюргеры – парламентарии от городов – созывались в минувшем веке лишь от случая к случаю, по необходимости, однако теперь они заседали на постоянной основе. Депутатов отряжали как минимум семьдесят пять населенных пунктов; бывало, что они превосходили числом рыцарей. Лондон обычно направлял четверых, Саутуарк – еще двоих. В последние же годы явилось и другое усовершенствование. Посылать человека в Вестминстер, где тот мог задержаться на несколько недель, было дорого. Поэтому некоторые города начали наделять представительскими правами лондонских купцов. «Эти ребята – торговцы, – говорили они искренне, – и знают, что нам нужно». Таким образом, многие округи оказались представлены не своими робкими провинциалами, а лондонцами. Людьми богатыми, со связями среди знати, с веками лондонской независимости за плечами. Такими, как Гилберт Булл. В нынешнем году он представлял городок на юго-западе Англии.
Однако не радовался тому. Ибо если историки назвали парламент 1376 года Добрым парламентом, то сделали это задним умом. Те, кто в нем заседал, грустили.
Все были злы. Правительство проиграло войну и искало денег, Церковь, владевшую третью Англии, уже осаждал требованиями бедствовавший папа.
Еще до выступления канцлера Булл понял, что сессия будет трудной. В том, что некоторые являлись с петициями о возмещении того или иного ущерба, не было ничего необычного, но в этом году казалось, что решительно каждый имел при себе пергаментный свиток. Когда парламентарии заполнили Чаптер-Хаус и впритык расселись вдоль стен, атмосфера прониклась тревожным ожиданием. Принесли присягу: «Наши дискуссии останутся в тайне, дабы каждый высказался свободно». Но Булл тем не менее удивился, когда сразу после этого на кафедру, стоявшую в центре, поспешил заурядный сельский рыцарь. Он хладнокровно изрек:
– Уважаемые джентльмены! Деньги, за которые мы голосовали в последний раз, растрачены втуне. Я предлагаю больше не платить, пока нам не представят должный отчет.
Дряхлый, полупарализованный после удара монарх не пришел в зал заседаний, а потому на следующий день членов палаты общин принял в совете Джон Гонт. Обычно перед королем и баронами смиренно стояло лишь два-три представителя. На сей раз они не только выбрали спикера для переговоров, но и настояли на встрече в полном составе – плотной и грозной фалангой, выстроившейся в Расписной палате. Еще того хуже: обратившись к Гонту на официальном нормандском французском, положенном в таких случаях, спикер холодно уведомил его о недовольстве палаты общин расходованием средств.
– Если коротко, сир, то кое-кто из друзей и министров короля злоупотребил ими, и мы требуем призвать их к ответу.
До тех же пор, продолжил спикер, палата общин отказывается даже обсуждать выделение королю каких бы то ни было денег. И это уже не петиция, а требование. Дерзость неслыханная.
Но король слаб, и униженные парламентарии намеревались отыграться.
Это затянулось на недели. Палата общин атаковала министров, которых сочли виновными и сместили. Выслали даже – предельная наглость – любовницу несчастного старого короля, бесспорно нажившуюся. Этот обвинительный процесс, затеянный палатой общин, мгновенно приобрел название. На нормандском французском это звучало как ampeschemant – позор. В английском языке оно превратилось в «импичмент».
Палата общин добилась всего, чего хотела. И хотя Джон Гонт тайно поклялся поквитаться с ней, а особо – с проклятыми лондонцами, которых обоснованно считал ответственными за случившееся, парламент завершил работу тем, что выделил лишь половину истребованных налогов.
Так обозначилась новая веха в конституционной истории Англии. Как Лондон выиграл себе мэра, а бароны – хартию, так и непритязательная палата общин навязала спикера и практику импичмента. Это были первые шаги на долгом пути к демократии, и дорога оказалась вымощена не идеалами, а предприимчивостью и средневековыми налоговыми бунтами.
Однако Булл, возвращаясь домой с последнего заседания Доброго парламента, не испытывал ничего, кроме уныния. Взирая, как пинала палата общин старого короля, он вспоминал лишь о собственной тленности. Ему не понравилась и атмосфера. Это было против порядка вещей. Поэтому он находился не в лучшем расположении духа, когда застал у себя Джеймса Булла.
Юный Джеймс был прямолинеен.
– Итак, ты полагаешь, – ответил богатый купец, – что если женишься на моей единственной дочери и я умру, то этим гарантируешь сохранение моего состояния в семье? В том смысле, что тебя зовут Буллом.
Честный юноша кивнул.
– Мне показалось, сэр, что это хорошая мысль, – сказал он.
– А вдруг у меня родится сын? – осведомился Булл. – Или тебе это кажется невероятным?
Джеймс посмотрел на него с выражением несколько озадаченным:
– Но мне и не должно это казаться вероятным, сэр, или я не прав?
С рождения Тиффани Булл трижды рассчитывал на наследника. Но у жены, здоровьем слабой, все время случались выкидыши. Тем не менее втайне он продолжал надеяться на сына, обзавестись которым теоретически было еще не поздно. Поэтому Гилберт Булл недовольно взглянул на откровенного юношу, после чего перевел взор на Темзу и добрую минуту молчал.
– Я признателен за то, что помнишь обо мне, – произнес он потом негромко. – И если ты мне понадобишься, я пошлю за тобой. Всего хорошего.
Чуть позже, когда родные обступили его и спросили, как прошла встреча, юный Джеймс Булл, чьи честные голубые глаза выражали лишь легкое замешательство, ответил:
– Я не уверен, но думаю, что вышло довольно неплохо.
Джеффри Дукету нравились и его господин Флеминг, и бакалейная торговля. Чосер убедил Булла отложить для мальчика скромную сумму, которую обещал тому выдать по завершении ученичества. «Тогда, – объяснил Чосер, – Флеминг либо возьмет тебя к себе, либо ты откроешь свое дело».
Совсем недавно старинная компания, торговавшая специями, слилась с группой оптовиков смешанного ассортимента, которые, благо оперировали крупными партиями, были известны как бакалейщики. Новая гильдия бакалейщиков была крупна и могущественна. Она соперничала с гильдиями рыботорговцев и торговцев шерстью и тканями за поставки в крупнейшие городские учреждения. Но из всех ее многочисленных членов лишь немногие были скромнее Джона Флеминга.
Он держал небольшую лавку на Уэст-Чипе близ Хани-лейн, хотя товар хранил на складе за «Джорджем». Каждое утро они с Дукетом покидали Саутуарк и пересекали Лондонский мост, толкая свою ярко расписанную ручную тележку. Когда же колокол Сент-Мэри ле Боу возвещал окончание торговли, они возвращались, и Дукет запирал их скромную выручку в надежный сундучок, который прятал под полом склада.
