людьми, так что мы поедем через Брешины. А дорога к Брешинам и дальше усеяна деревнями. Нам будет, где переночевать и что поесть.
Мы уезжаем из Шина, и меня охватывает странное ощущение. Я почему-то точно знаю, что уже скоро сюда вернусь.
27. ПРАВИТЕЛЬНИЦА
Обводной тракт широк, по нему могут в ряд ехать три лошади. Дорога из Шина и Брешины уже, и нам приходится ехать парами. Мужчины выступают первыми: мигрис и рабрис, Серпетис и Цили, мы следуем за ними. Цилиолис знает эти места, он обещает привести нас в Брешины короткой дорогой, и нам не остается ничего другого как довериться ему. Я снова и снова ловлю на себе взгляд Унны, но когда поворачиваюсь, чтобы посмотреть на нее в ответ, она отводит глаза и краснеет, словно думает о чем-то неподобающем.
И я краснею тоже.
От воспоминаний о прошлой ночи внутри все сжимается в комок, но рассказать о ней я никому не могу. Слишком много следов она оставила после себя: смятые простыни, легкую боль между бедер, припухшие, словно от бесчисленных поцелуев, губы. Кожа горела огнем, когда я протирала тело смоченной в ароматной воде с травами тканью.
Метка Энефрет светилась, как луна Черь в полнолуние, и я снова и снова натирала ее соком кроволюбки, чтобы спрятать от чужих взглядов.
Это была странная ночь. Это был невыносимо реальный сон, в котором мой муж и правитель земли от неба до моря и до гор пришел в мои асморские покои и подарил мне свою любовь. Это было неуместное и такое яркое напоминание о времени, когда все было хорошо, и я была счастлива.
Вчера ночью, в своем сне, я не была изгнанной из собственного дома правительницей страны, женой человека, ради которого отреклась от магии. Я была женщиной, которая любила и была любима.
И хоть я понимаю, что сон этот был всего лишь попыткой моего измученного разума убежать от реальности, мне бы хотелось его запомнить. И я то и дело вспыхиваю и улыбаюсь этим воспоминаниям. Эти крепкие жилистые руки, эти черные глаза, это согласное движение наших обнаженных тел на мягкой кровати. Я была тогда по-настоящему счастлива. Этот сон — горькое и сладкое напоминание о том, что я потеряла.
О том, чего больше не вернуть.
Унна снова смотрит на меня краем глаза, и я не выдерживаю. Мужчины отъехали чуть вперед, дав нам некое подобие уединения, и я могу быть уверена, что моего голоса они не услышат. Я снова пытаюсь встретиться с ней взглядом, и она снова отворачивается, и тогда я говорю:
— Ты постоянно смотришь на меня.
Она вздрагивает и закусывает губу. Я вижу, как она борется с желанием сказать правду и как напоминает себе о том, что теперь не обязана ее говорить. Ей трудно, но она справляется с собой. Устремив взгляд вперед, крепче сжимает поводья и молчит.
— Унна, — зову я. — Что-то случилось, что-то не так?
Она бросает быстрый взгляд вперед, на твердые спины мужчин и снова отчаянно борется с собой.
— Нет, — говорит она. — Нет.
Но все-таки не может сдержаться, и слова вырываются наружу.
— Инетис, ты помнишь вчерашнюю ночь? — Ее голос срывается. — Ты помнишь, что было?
Я вспыхиваю. Должно быть, сон был слишком ярким. Я кричала? Стонала? Я начинаю бормотать извинения, но она перебивает меня, не дослушав:
— Я не помню, что было. Но я проснулась оттого, что ноги мои мокрые и замерзли, и постель промокла. Я так и не смогла согреться. Лежала до рассвета, но ноги до сих пор словно в каменных башмаках. Совсем их не чувствую.
Я слушаю ее и вижу в глазах ее страх.
— Я куда-то выходила? Ты не заметила?
Я качаю головой. Я уснула, едва коснулась головой подушки. Только вышла однажды в отхожее место, но когда вернулась, Унна была на месте и спала в своей постели. Я говорю ей это, и она кивает так, словно уже знала.
— Я боюсь, что Энефрет все-таки приходила к нам ночью, — говорит Унна, и лицо ее белеет, становясь цвета серебряной Чеви. — Мы должны расспросить мужчин.
Она смотрит на меня, и когда я ничего не говорю, спрашивает:
— Ты точно не помнишь ничего странного? Ты сама спала, как обычно?
Я задаю себе тот же вопрос.
Мланкин и раньше мне снился. Я все еще любила его: не тирана, который выгнал меня из своего дома и своей постели и объявил меня мертвой, а человека с разбитым магией сердцем, мужчину с нежным голосом и ласковыми руками, прижимавшими меня к себе в морозные ночи долгих Холодов.
Мланкин мог быть добрым. Он мог смеяться над проделками маленького Кмерлана, касаться словно невзначай моего бедра, когда я проходила мимо, и дарить мне тот особенный взгляд, от которого мое тело вспыхивало желанием. Он мог радоваться жизни и наслаждаться ею рядом со своей женой и сыном.
До тех пор, пока дело не касалось магии.
Когда речь заходила о чарах и заклинаниях, глаза его подергивались льдом, как утренние лужи в начале Холодов, а дыхание становилось тяжелым и резким. Мланкин не говорил — выплевывал слова сквозь зубы, и слова эти били прямо в сердце. Упоминать имя матери я перестала именно потому. Каждый разговор о Сесамрин завершался напоминанием о том, что стало с посланным на ее поиски отрядом.
И со вторым.
И с третьим.
Мланкин поначалу хотел не убить ее,
