На озеро Ханка мы едем, плохо представляя, куда хотим попасть, где там бродил Батя?.. Добираемся на автобусе до последнего перед болотами села, дальше километров десять пешком. Теперь есть дорога, раньше шли с шестами через топи. Иллюзия непроходимости и замира-ющей опасности остается. По обе стороны плоско рассти-лаются травяные заросли, из них призывно помаргивают синенькие цветочки. Совсем близко вышагивают цапли. Взлетают стайки уток. Дорога пустынна, так, что теряется чувство временнoй привязки, и словно забываешь, кто ты есть...
К берегу озера оказалось не подойти. Мы даже растерялись. По зеленым кудрявистым кочкам скачут кулики, а ступишь, по колено тонешь в чавкающей смрадной жи-же. Вот те на! Находим поодаль сухое местечко с жухлым кустарником, располагаемся перекусить. Кустики в три-четыре прута, выдернешь, и ржавая палка может под-держать костерок. Самое смешное, что воды на чай не зачерпнуть. И вдруг эту плоскую идиллию перебили разухабистые звуки гонных моторов. Где-то слева, но не по трясине же! Кинулись смотреть, - действительно, сторожевые катера носятся по речке. Это же Лефу! И все встало на место. Четко вспомнился Батин рисунок. Наша сухая твердь - остров, где когда-то стояли четыре хаты; от него должна идти канава к большой воде; а вправо вдоль берега потянется грива с изрядным лесом, как Батя говорил; там жил знаменитый Мартын, что сам себе руку отрубил в заядлом споре. Мы совершенно нашлись. По канаве по пояс в воде впадаем в озеро и так же по пояс идем, идем.., не заглубляясь. Интересно, до самой Маньчжурии так? И странно, восток у нас за спиной.
Я не особенно люблю долго делать одно и то же, выхожу, сажусь на бортик канавы. Но смотреть - это совсем иное. Казалось бы, скучно, когда простор столь уж однообразно необозрим, вовсе нет...
Вода сливается с небом. Вот он, китайский белый лист. По краю на него падают штрихи длинных листьев травы, влетает цапля с надломленной линией шеи, в размытой дали попрыгивает красный поплавок Мишкиных плавок, в него тростниковой палочкой воткнута тонкая фигурка... Поплавок гонит плоская косая рябь... У ветра пресный солнечный запах...
Прикрыв глаза, я представляю, - где-то на другой стороне озера есть одинокое дерево на скале, расщепленное молнией. Под ним сидит старый китаец. Он сидит там давно. На его небе встает солнце, и луна еще не осела на западе. В бесцветной высоте угадываются звезды. Ветер скользит по грани водоема, играет с костром тут у ног, среди сцепленных с корнями камней, гудит в искривленной верхушке сосны... Старик крутит в руках кубик, ведет пальцами по ребрам, смыкает их на углах: три грани - триграммы... Рассеянно глядит на восток, не видит меня за горизонтом. Да и мне только кажется, как неуловимо меняется его лицо, напоминая тех, кого хочу вспомнить...
В полугрезе всплывает давнишний сон:
я иду по пустынной дороге,
вижу пустой часовой домик...
я в него вхожу, дверцу притворяю,
подтягиваю гирю...
и тихонько шагаю...
маятник: тик-так, так или не так?..
в косо врезанных щелках
глаза бегают туда-сюда...
Мой путь завершил один из своих кругов. Это уже не тот, естественный - от рождения и дальше, как петля за-хлестнет. Теперь надобно понимать, для чего ты становишься в начало следующего.
Я оглядываюсь назад. На скользящем фоне событий высвечиваются эпизоды. Они наполнены именами, взаимоотношениями, состояниями, - не это ли и есть мое состо-яние? Из чего же еще состоит жизнь?
Я даю эпизодам разрастись до безграничного сиюмгновенного пространства, я вольна пережить их заново, либо продумать, либо придумать. Это мои безвременные лаби-ринты, в них все живы, и я хочу рассказать о своей любви к миру. Это великая свобода, данная нам в ощущение, это наше творчество.
. . . . . . . . . . . .
Ой, а Вову-то мы чуть не потеряли. Его унесло ветром, по неглубокой, но зыбкой воде. В общем, то хорошо, что не плохо кончается.
. . . . . . . . . . . .
Мне хочется поставить эпиграф, как я иногда люблю, позади сказанного, памятуя, что у древних - это надпись на памятнике. Пусть он предваряет новое кольцо.
Грядущее во веки нерушимо,
Как прожитое. Все, что ни случится,
Лишь потайная буква на странице,
Заговоренной и неразрешимой,
А книга - Время. Вышедший из двери
Давно вернулся. Бытие земное
Все в будущем, лежащем за спиною.
Находки в мире нет. И нет потери.
Но не сдавайся. Мрак в застенке этом.
Плотна его стальная паутина.
Но в лабиринте есть проход единый
С нечаянным, чуть видимым просветом.
Путь неуклонен, как стрела тугая.
Но Бог в щели застыл, подстерегая.
(Хорхе Луис Борхес.
"За чтением "Ицзин")
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ВРЕМЯ - СОЗЕРЦАНИЕ
На закате дней тени кажутся длиннее, чем по утренней поре, когда детское внимание занято скорее причудливостью узоров и форм, и воображение творит миф непосредственно из данности. В полуденном мире, в динамическом фокусе прямых солнечных лучей постоянно изменчивая игра света и тени, отражений и проницаний позволяет выхватить отдельные гармоники из непрерывного потока жизни, выявить, разрешить глубинные состояния души, сделать их бытием.
Моя вечерняя тень сейчас протягивается, едва сохраняя привычный силуэт, ложится стрелкой на круг циферблата, очерченного горизонтом. Поле для созерцания, в котором удается совместиться со своим временем.
Сначала это бесцельное блуждание по поверхности окружающего пространства, неважно, в каком именно месте окажешься, - оно плотно вымощено событиями твоей жизни. Взгляд ловит-опознает разрозненные моменты собственных легенд, рассыпанных здесь по обыденности. Однако скучно было бы просто повторять путь. Ты ведь еще весь живой. Хочется заново выдумать действительность, соотнестись с ней в эдакой мифической отрешенности. Нестареющая душа наша жаждет творить, воспроизводить себя в образе, она ищет приближений, чувственных совпадений с идеальной заданностью, стремится к предельному слиянию с первообразом. В созерцании заведомо присутствует таинство - непременное ожидание чуда. И смотришь уже завороженно, глаз не можешь отвести, и стараешься, стараешься вобрать в себя все окружающее, воссоединиться с ним, и на подвижной границе становления скапливается готовность к переходу в иную субстанцию. И вот наступает миг, когда достигается полная внутренняя свобода и это наивное восторженное состояние равновесия с Природой, с Миром. И возникает вдруг воспоминание, которое будто бы всегда ощущал в сердце своем, но никак не мог вспомнить. Оно возрождается памятью веков, вечное и временное становятся одним, вот этим вольно парящим настоящим. И радость, словно из дальних странствий вернулся на родину. Магия созерцания дарит нам светлое блаженство, которое может быть сродни абсолютному самоутверждению, о чем знают дети и Боги.
Что завораживает
* Это мы все знаем, - когда смотришь в огонь, на бегущую воду в реке, на море, на плывущие в небе облака.
* Музыка завораживает. Наверное, у каждого это своя музыка. Но общее для всех: шум листвы, лесные шепоты, шорохи, шелест волны по песку, мерная дробь дождя, мелодия ветра, птичий гомон, дальнее длинное пение, звоны колоколов.
* Дорога. Мчишься по тракту! Асфальтовая бесконечность летит на тебя неотвратимо, соскальзывает ртутной полосой под колеса, взгляд, следуя, не может подвернуться, рассеивается тут, на срыве транспортера, и вдруг подлавливает эдакий гипнотический момент спрямления в единую стремительную линию, принимает, пропускает сквозь себя стрелу дороги, позади она слабеет, обвисает лентой, сколько-то еще вьется, петляет по пригоркам... В боковом зрении все немного смазывается, как бывает "засмотришься", и тебе машут перед глазами рукой, опомнишься и начинаешь уже любоваться придорожными красотами.
* Когда глядишь из окна вагона на дальние пейзажи. Они плавно приотстают и манят мечтательно-неопределенно, словно просто задумался... Не то, что ближние ландшафты, сменяясь быстротечно, они дразнят достижимостью, - спрыгивай скорей с поезда, побежали по той вон луговой тропинке, давай искупаемся в этом лесном озере, наберем полные охапки кувшинок... Мелькают, проносятся деревья, кажется, сейчас хлестнут листвой по лицу... Шершаво чиркнут по плотному воздуху, по скорости, подступившие вплотную скальные утесы, разрисованные лишайником, - это проезжаешь через Уральские Горы. А дальше расстилается до горизонтов Сибирская равнина, небо над ней - в полное полушарие. Болотные травы оранжевой спелости - палитра позднего лета, тростники под ветром ложатся плоской волной, приникают-льнут к нестерпимо-зеленым островкам остролистого рогоза с яркими коричневыми колотушками, лиловые кусты бурьяна, проплешины скошенных злаков соломенный подшерсток, иван-чай распустил седые пряди, путает, сбивает ритм карандашной штриховки торчащих из земли простых прутьев. И на обширном этом блюде расписном - округлые фруктовой окраски купы дерев, словно фантастические яблоки под яблочный спас. Завораживающее разноцветье. В нем хочется раствориться.
