Так прошли поприще своей земной жизни Егор и Анна Жуковские. Но потомки, пусть не в следующем колене, а дальше уже могли пытать — и некоторые пытали — себя мучительными вопросами: а ту ли жизнь я прожил, что мне положил Господь? М о я ли это была жизнь, или мне предназначалась совсем иная, а я своим глупым непослушанием, своими капризами и похотениями, своим покорством страстям и нетерпением потерял свою родную стезю и пошел собирать оброки несчастий на чужих путях…
Увы, и мне не раз западал в сердце этот каверзный вопрос, который в мире «деловых людей» называется упущенными возможностями. Но почему-то сожаления о рухнувших планах и не взятых «планках» не особенно сокрушали меня: находя причиной всех упущений собственные, даже напрямую и не связанные с этими мнившимися мне высотами, вины, душа моя почему-то находила (в конце концов) даже некоторое удовлетворение в этом весьма переменном токе моей жизни. «Благо мне, яко смирил мя еси, яко да научуся оправданием Твоим» (Пс. 118:71–72). Разочарования и неудачи парадоксальным образом оборачивались духовными научениями. И этими невещественными приобретениями она начинала дорожить много больше, обретая в них малые крупицы сердечного покоя…
Не было бы сокрушительных неудач, целого склада разбитых корыт — всего того горького, что скопила жизнь в своем золотом фонде (не смейся, мил друг читатель: оказывается, и разбитые корыта могут перетянуть на весах человеческой жизни целую кучу драгоценного метала), а были бы сплошь восхождения, покорения вершин и взятия мелких высоток, — овладения тем, чего, как нам кажется, должна была бы вожделеть в этой жизни душа, — несомненно, — уж как пить дать! — книга бы эта никогда бы не написалась…
И потому из воздушного, изумительного по легкости и красоте Пушкинского предуведомления к «Онегину», я выбираю как ко мне относящееся лишь одну последнюю строку:
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
Таковые «заметы» ошибок и потерь и «разбитых корыт» (ну, опять же ведь — Пушкин!) и помогают мне теперь погружаться все глубже в минувшее, где моя собственная жизнь еще, как говорили в древности, хранилась в чреслах моих предков. Эти меты и рубцы сердца, эти раны жизни, не задаром и не рассудком воспринятые Божии уроки, — наши верные Вергилии в погружениях в жизни и судьбы других людей. Мы ищем и узнаем там не только их, но и себя, испытываем природу и своих ран, повреждений и ошибок, и сравниваем, усвоялись ли ими, и как, уроки Закона Божиего…
В особенности нам нужны таковые Вергилии, когда мы оказываемся, в том времени, когда след в след Егору и Анне, исполнившим (sic!) свои жизни в ясности, простоте и смирении — то есть с м и р н ы м принятием того, что давал Бог, начало набирать силу уже во многом совсем иное духовное поколение…
От «глубоких вод» — русского патриархального и смиренного материка жизни дедов оно сначала инстинктивно и бездумно, а после, казалось бы, сознательно и осмысленно, а на самом деле в глубочайшем помрачении ума яростно отталкивало лодки своих жизней. Что изменилось? Я объясняю это изменением вектора воли — у старших Жуковских она от рождения была п р е д р а с п о л о ж е н а быть обращенной к Богу с готовностью все в жизни творить и воспринимать в соизмерении с нею и со святым Законом Его.
У дедов глаза веры были обращены в Вечность. У внуков, начавших незаметно для себя терять веру и ее ориентиры, уже рождавшихся, осмелюсь предположить, с неким уроном, не восполненным родительским воспитанием, проглядевшим начинавшуюся духовную порчу потомства, — взгляд погрузился во в р е м е н н о е. Соответственно тому они стали и терять способность слушать и слышать волю Божию о себе. На место Божьего гласа приходило свое: Я так хочу…
Но человек ведь — д у х о в н о е, «сверхвременное существо» (Н.О.Лосский), тесно связанное со всем миром, не только в его настоящем, но в прошлом и будущем бытии, способное непосредственно постигать все виды и стороны безбрежных глубин бытия. И это в нас неустранимо. Потому даже потеряв веру, мы не в силах окончательно уничтожить в себе эту, пусть еле пульсирующую, но, тем не менее, все-таки живую ж и з н ь д у х а, и голос его, подспудный, еле слышимый, неразличимый, но, увы, возбраняющий нам быть счастливым з д е с ь, отдавшись в рабство молоху времени, вне устремленности к Богу, к своему Отечеству в Вечности, мы совсем не слышать тоже не можем. Правда, чаще всего мы просто не понимаем, ч т о это за мучающая нас и томящая, мешающая нам насладиться э т о й жизнью до краев, сила…
Незримо живущий в человеке дух всегда неотразимо напоминает нам о себе и влечет нас отсюда — туда, ходатайствуя о нас «воздыхании неизглаголанными» (Рим. 8:26).
И пусть помраченные ум и воля потерявшего веру человека, голос духа своего слышать не желают, устраивая себе подобие счастья здесь, оно все равно не достижимо, а разлад и горький раскол личности при такой упорной духовной глухоте, обеспечен. Увы: человек, утративший о духе понятие, токи его и сигналы воспринимает вкривь и вкось, и, как безумный, все глубже и глубже погружается в омут жизни, где уже до адской бездны — рукой подать…
* * *
Что было причиной постепенного помрачения веры в сердцах следующих за Егором и Анной Жуковских поколений? Усилившееся давление безбожной среды — набравшего силу всеобщего отступления от Бога, изменившего климат и соотношение сил в обществе? Участившиеся примеры вольного переступания Заповедей и церковных канонов в личной жизни самых авторитетных верхов общества? Ослабление нравственного иммунитета людей, теряющих способность стоять против искушающих их страстей? Неосмотрительность воспитателей, упускавших из виду духовную пользу детских душ, духовное оскудение церковной жизни? Причудливая игра духовно-нравственной генетики, или же все-таки предел долготерпения Божия, попустившего ниспадение почти целого народа в ад безверия?
Кто знает… Судьбы Божии. Однако, думая о своем роде, я вижу, что сомнения, а вслед им неверие проникало в жизнь семьи вкрадчиво, незаметно и непостижимо. Вливался в род новый человек — добропорядочный, добрый, рассудительный, имевший и прочие немалые добродетели, но, увы, уже принявший в свое сердце отраву сомнений, а то и отрицаний бытия Божия.
Это уже были люди не того «детского» склада, какими были Николай Егорович и его матушка Анна Николаевна, — это были р е ф л е к с и р у ю щ и е личности. Простоту сердца незаметно теперь сменила сложность, ну, а таковые сложности ведь не в традициях православия, — В Боге и сложное все становится ясным, прозрачным, логичным, стройным, — простым. Сложность — сродница европейской секулярной культуры, которая как Лаокоон, задушенный змеями, совсем запуталась, ковыряясь в дебрях бездонной человеческой души, пытаясь познать человека своими силами вне Бога. И на Руси со времен Петра именно такому познанию и пониманию человека и были открыты все ворота.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
