написанное одинаково важно. Между тем, по мнению Жукровского, «Мнимую величину» вообще не следовало писать – развлекся «Абсолютной пустотой», и хватит. То же самое с бесконечными телеспектаклями, которые Лем строчит который год, – они стали похожи один на другой. И уж вовсе не следовало переиздавать стихотворений, которые Лем писал после войны. При всех этих упреках Жукровский признался в любви к творчеству Лема, особенно к его изощренной игре со словами[946].
Выделил «Профессора А. Донду» и Якуб Лиханьский в «Нурте». Этого критика восхитила тонкая игра Лема на пограничье науки и паранауки, сдобренная хорошим юмором. Лиханьский провел параллель с рассказом Айзека Азимова «Приход ночи», где смелые научные выводы тоже делаются на основе иррациональных представлений, но поставил «Донду» выше – именно в силу наличия юмора. Да и весь сборник произвел на публициста благоприятное впечатление[947].
Один из деятелей зарождавшегося движения любителей фантастики – Анджей Вуйчик – обратил внимание на то, что сборник «Маска» вышел скромным для научно-фантастической книжки тиражом в 40 000 экземпляров, но даже и при этом не разошелся за полгода[948]. Казалось бы, впору говорить о падении популярности Лема, но погодите-ка – опубликованный почти сразу вслед за тем «Насморк» издали в количестве 100 000 экземпляров! И он имел успех! Да что «Насморк»! «Больницу Преображения» к 1982 году опубликовали четырежды, причем в последний раз – также 100-тысячным тиражом[949].
«„Насморк“ – один из самых прозрачных и простых романов Лема, – написала обозревательница „Новых ксёнжек“ Анна Лабендзкая. – В нем нет композиционной изощренности „Рукописи, найденной в ванне“ и ее барочной необычайности, нет в нем и зловещего абсурдизма „Футурологического конгресса“. Почти свифтовское визионерство упомянутых произведений сменяется здесь на довольно сухую, ироничную оценку действительности, а катастрофизм – на меланхолическую, хотя и не лишенную насмешки рефлексию над законами, этой действительностью управляющими»[950].
Комплиментарно высказался о «Насморке» и Цейтман: «В этой книге имеется не только философская мечтательность, но еще и страх перед угрозами цивилизации, сатира на политические аномалии современности и, наконец, напоминание, что вчерашняя необычность „превращается в банальность, а нынешняя крайность завтра будет нормой“. Это относится не только к консерваторам, но и ко всем вообще, страдающим интеллектуальной неповоротливостью»[951].
45-летнего писателя и работника польского радио Станислава Станюха (одного из преданнейших партии литераторов) «Насморк» внезапно поразил описанием тотального контроля над людьми. Шокированный реалиями мира «Насморка», Станюх даже озаглавил свою рецензию «Апокалипсис от Станислава Лема»[952]. Забавно, что, когда в Польше ввели военное положение и воплотился тот самый тотальный контроль, впечатлительный Станюх как ни в чем не бывало продолжил служить этому режиму и даже сделал неплохую карьеру.
«Не первый год Лем пишет нетипичные вещи, и это стало так типично, что превратилось в правило», – написал о «Насморке» Тадеуш Нычек[953]. «Квазикриминальный роман Станислава Лема волей-неволей является огромным упреком миру, лишенному идейных и духовных ценностей», – написал 45-летний критик Стефан Мельковский, выведя такое заключение из абсолютизации Лемом теории вероятности[954]. В свою очередь Гарри Дуда, будучи католиком, предположил, что в силу разрастания цивилизационного организма с нами все чаще будут случаться удивительные стечения обстоятельств, напоминающие чудеса (именно это, к слову, Лем пытался показать еще в «Расследовании»). Стало быть, человек будет отравлен не только информационным шумом, но и мельканием событий и вещей. «Насморк» Дуда воспринял как шедевр, сочетающий в себе закрученную интригу и интеллектуальность[955]. О мелькании событий и вещей, но с энтузиазмом (в нашей заурядной жизни может произойти столько необычного!) написал и Якуб Лиханьский в «Нурте»[956]. Мартин Баерович в познанском еженедельнике Tydzień («Тыдзень»/«Неделя») вывел из повести мораль, что человечество утратило контроль над последствиями своих действий[957], а 56-летний публицист популярнейшей газеты «Экспресс вечорны» Леслав Бартельский (аковец, председатель варшавского отделения СПЛ и одногодок Лема – они даже умрут в один день) понял произведение так, что мир стал опасен из-за развития технологий[958]. Наконец, Януш Тернер в «Литературе» объявил «Насморк» лучшей польской книгой 1976 года[959].
В сентябре 1976-го «Выдавництво литерацке» выпустило последний, 30-й том «Избранных сочинений» Лема. Газета Walka Młodych («Валька млодых»/«Борьба молодых») откликнулась на это перечислением успехов польской фантастики: в стране возникли клубы любителей этого жанра литературы, два издательства («Выдавництво литерацке» и «Искры») вызвались его продвигать, в Познани прошел конгресс писателей-фантастов, а «одна из редакций польского радио постановила перенести science-fiction с полки „псевдолитература“ на полку „может быть, литература“»[960].
Вдогонку «Выдавництво литерацке» выпустило и дополнительный том (Suplement) «Избранных сочинений», куда вошли восемнадцатое, двадцатое и двадцать первое путешествия Ийона Тихого, «Ананке» и «Блаженный». Анализируя содержание этого тома в «Новых ксёнжках», Анджей Конковский обратил внимание на то, что сразу три произведения посвящены тщетности переустройства общества. «В последнее время в творчестве Лема все реже появляются радостные технологическо-прогрессивные перспективы, а все чаще слышен катастрофизм. Все чаще автор задумывается над конечными последствиями человеческих знаний. И поскольку эти последствия вызывают в воображении образ гротескного кошмара, а вместе с ним картину сбывшегося или надвигающегося „Техноапокалипсиса“, необычайный гротеск – это дитя истории, запеленутое в реальность, – подразумевает чудовищную картину будущей эпохи»[961].
Словно вторя ему, Щепаньский 18 октября 1976 года записал в дневнике: «Утром заглянул Лем. Он все чаще говорит о вероятности эмиграции. Сегодня впервые сказал, будто уже близок к тому, чтобы как „паршивый еврей“ заявить властям об эмиграции в Израиль. Он очень постарел и озлобился. Никогда раньше не говорил так много о деньгах. У него мания, что его тут уничтожат, и в то же время он стыдится этого. Но эта причина – как самая существенная – является наиболее легкой формулой для выражения всей глубины его разочарования»[962].
Разочарован он был, скорее всего, герековским режимом, на который, как видно, все же возлагал некоторые надежды. А тот мало того что вернулся к закручиванию гаек, так еще и использовал грязные приемы. О некоторых из них поведал Щепаньский в дневнике: по рукам ходило поддельное письмо Анджеевского в защиту гомосексуалистов; распространялся глупый стишок, высмеивающий членов Комитета защиты рабочих; а еще стала известна антисемитская листовка, которую настрочил за рубежом влиятельный некогда эндек Енджей Гертых, видевший в Комитете щупальца международного еврейства[963]. Писанина Гертыха была настолько топорна, что поначалу ее даже приняли за работу польского МВД. Но нет, старый эмигрант действительно распространял такие тексты, играя на руку правящему режиму в Польше.
В начале декабря 1976 года Щепаньский записал, что на собрании парторганизации краковского отделения СПЛ Махеек назвал его,
