Щепаньского, одним из вождей политического подполья и закоренелым врагом, выполняющим заказ «еврейской буржуазии» (чувствовалось, что он тоже читал листовку Гертыха). «Теперь я понимаю, что эта неприязнь восходит к 56-му году, когда мы с Блоньским, Гавликом и Лемом пытались забрать себе „Жиче литерацке“», – отметил Щепаньский в дневнике[964].
Отсюда понятно плохое настроение Лема: очень чуткий к проявлениям антисемитизма, он вновь ощутил дыхание 1968 года. Но удручали его не только политические процессы, а еще и экономическое давление – попросту говоря, беспардонное выкачивание денег из писателей. Две трети своих иностранных доходов он должен был отдавать государству! В 1977 году Лем даже нанял бухгалтера, чтобы тот нашел способ снизить налоги, особенно 70-процентный налог на его зарубежные счета. Причем бухгалтер оказался выпускником той же гимназии, которую окончил и Лем. Проблемы с деньгами обострились ввиду того, что Барбара ушла с работы, получив пенсию по инвалидности (результат многолетних занятий рентгенографией). Но эти неурядицы не помешали Лему тогда же приобрести жене Фиат-128[965].
Немаловажно, что в 1975 году внезапно перебрался в Израиль русский переводчик Лема – Рафаил Нудельман. Узнав об этом, Лем не мог сам не задуматься о таком варианте. Вот только когда он жаловался Щепаньскому на высокие налоги, тот десятый месяц сидел вообще без средств, так как ему запретили печататься. Разговоры о выезде в Израиль, конечно, были просто разговорами. Еврейского государства Лем не любил. Нудельману он писал, что в Израиле ему не нравится теократическая тенденция, чреватая нетолерантностью. Кроме того, Лем поддерживал право палестинцев на собственное государство[966]. Какой уж тут Израиль! В конце ноября 1976 года Лем сообщал «Трыбуне люду»: «Недавно родился проект телефильма на основе моего рассказа „Дознание“. Я видел сценарий, он очень хорош. Режиссером будет М. Пестрак. Следовательно, ближайшие месяцы будут наполнены работой, и не думаю, что успею ответить на кучу писем, громоздящихся на моем столе. Некоторые считают меня знатоком в области проблем будущего, футурологии, иногда даже магии. Отсюда все эти письма. Мне понадобилось бы целое бюро, чтобы на них ответить»[967]. Короче говоря, Израиль откладывался.
В начале сентября 1976 года вдруг напомнила о себе Урсула Ле Гуин. Она написала Лему письмо с извинениями за долгое молчание и заявила, что возмущена решением Американской ассоциации писателей-фантастов. В знак протеста она и Майкл Муркок сами вышли из организации. Лем ответил, что уже привык к плохому отношению к себе со стороны польских литераторов, так что поступок американских коллег его нисколько не задел. Заодно поведал, что «Выдавництво литерацке» тянет с изданием «Волшебника Земноморья» из-за личности переводчика (Бараньчака), подписавшего письмо против изменений в Конституции[968].
Тем временем оппозиционеры развернули бурную деятельность. Защитой прав рабочих они не ограничились, начав создавать сеть самиздата. В январе 1977 года появился первый номер неподцензурного литературного журнала Zapis («Запис»/«Черный список»), в издании которого приняли участие Анджеевский, Бараньчак, Ворошильский и Бурек (тот самый рецензент, что когда-то углядел в «Высоком Замке» неизжитый галицийский комплекс автора). Отвага диссидентов зашла так далеко, что Ворошильский, услыхав от министра культуры о нелегальности журнала, в ответ назвал нелегальной саму цензуру[969]. В конце того же года появился литературный ежеквартальник «Пульс», составивший конкуренцию «Запису». В подпольной общественно-политической печати соперничали «Глос», редактируемый Антонием Мацеревичем, и «Крытыка», которую выпускал Адам Михник – бывший секретарь Слонимского. Даже у самого Комитета защиты рабочих появился конкурент – образованное в марте 1977 года Движение в защиту прав человека и гражданина, вобравшее в себя деятелей националистического толка (в отличие от социал-демократического по преимуществу Комитета). Летом 1977 года студенты Люблинского католического университета, печатавшие «Запис», совместно с 28-летним сотрудником Института ядерных исследований Мирославом Хоецким, отвечавшим в Комитете защиты рабочих за информационные бюллетени, организовали первое подпольное издательство – NOWA, – которое начало публиковать книги, запрещенные цензурой.
В начале января 1977 года 172 работника культуры, среди которых было немало известных актеров (например, Даниэль Ольбрыхский), направили коллективное письмо в Сейм с требованием создать парламентскую комиссию по расследованию злоупотреблений милиции в отношении участников рабочего протеста. Отдел культуры варшавского горсовета пытался надавить на актеров, чтобы они отмежевались от акции, а не добившись успеха, инициировал для непокорных запрет на съемки, выступления по радио и даже на кинодубляж[970]. Все ожидали, что у властей вот-вот лопнет терпение и они перейдут к арестам, но вдруг Госсовет (высший орган государства) с подачи Герека призвал суды амнистировать раскаявшихся участников прошлогодних выступлений, что и было сделано. Последних арестованных выпустили в мае 1977 года. Зависимый от иностранных кредитов, первый секретарь по-прежнему боялся развязывать террор. Смягчение участи схваченных рабочих, однако, не означало такого же либерализма в отношении диссидентов. Наоборот, выпуская арестованных из тюрем, власти одновременно затягивали удавку на шеях оппозиционеров, которых беспрерывно очерняли в прессе, называя «предателями». На Анджеевского однажды наложили штраф в 10 000 злотых за то, что он «нелегально» собирал деньги на нужды Комитета защиты рабочих (хотя запрета на это не было). Анджеевский, разозленный бесконечными придирками властей, просто отказался платить: «Посмотрим, как они арестуют крупнейшего писателя Европы». Не арестовали, но сделали вид, что его не существует: отныне имя Анджеевского если и всплывало в прессе, то исключительно в негативном ключе; ни о каких публикациях не приходилось и мечтать. Единственной отдушиной для него осталась колонка в «Литературе». Изведенный постоянным давлением, Анджеевский уединился в квартире и тихо спивался. Актрису Галину Миколайскую – жену Мариана Брандыса и участницу Комитета защиты рабочих – изводили задержаниями, провокациями, разного рода вредительством (например, прокалывали шины у автомобиля или заливали клеем почтовый ящик), не говоря уже о фактическом запрете на профессию. Платой за оппозиционность стали нервные срывы, которые раньше времени свели актрису в могилу.
Даже Лем начал ощущать последствия сокращения книжного рынка: последняя вещь из цикла «Кибериада», рассказ «Повторение», написанный в 1976 году (и не содержавший ничего крамольного), ждал публикации целых три года. Зато в США за семь лет вышли семь книг Лема. В СССР к 1977 году произведения Лема опубликовали 44 раза общим тиражом около 5 миллионов экземпляров. В ФРГ Лема не только издавали огромными тиражами, но даже включили в школьную программу, причем сразу двух классов – 6-го и 10-го! «<…> Если бы кто-нибудь сказал мне в сороковые годы, что после войны я стану писателем, я поверил бы; если бы кто-нибудь предсказал мне Нобелевскую премию, тоже бы поверил – ведь человеческое тщеславие не знает границ. Но если бы этот пророк сообщил мне, что те самые немцы,
