прочесть лекцию о Поппере, то собрание сразу же развалится. Со временем и это испортилось. Если доклады затрагивали острые вопросы, касающиеся, скажем, новейшей истории Польши, то посещаемость была сносной, а вот когда речь заходила о герменевтике, посещаемость была значительно хуже. Конечно, „Запис“ и „Пульс“ об этом тактично не упоминали, сосредоточиваясь скорее на милицейских налетах и на этих сильных юнцах из Академии физического воспитания, которые умели хорошо драться»[992].
В мае 1978 года умер избитый неизвестными переводчик «Пикника на обочине» Витольд Домбровский. По совпадению в том же месяце при похожих обстоятельствах скончался его однофамилец Юрий – советский писатель. В обоих случаях опять же подозревали руку спецслужб. Вряд ли Лем слышал о смерти Юрия Домбровского, но трагическая гибель Витольда не могла не привести его в ужас.
В ноябре – декабре 1977 года состоялось европейское Биеннале в Венеции, посвященное диссидентским движениям. Польский павильон демонстрировал издания NOWA, материалы о голодовке оппозиционеров в варшавском костеле, о летучем университете, о смерти Пыяса, о студенческом комитете солидарности и о религиозных движениях. Диссидентов представляли эмигранты: Колаковский, Герлинг-Грудзиньский, Котт, Брус, Мрожек и др. В Польше в это время как раз отгремела кампания в прессе против Колаковского, награжденного премией мира немецких книготорговцев, а Бараньчаку отказали в загранпаспорте, из-за чего он не смог возглавить кафедру славистики в Гарварде[993].
В марте 1977 году в Швецию бежал краковский цензор Томаш Стшижевский, который вывез множество документов, раскрывавших работу этого органа. Уже в конце года Комитет защиты рабочих на основе его материалов подпольно опубликовал «Черную книгу цензуры». Открывшееся поразило писателей, казалось бы и так лишенных иллюзий. Оказалось, деятельность цензуры до изумления напоминала оруэлловское Министерство правды. В феврале 1978 года Пен-клуб обратился по этому поводу с письмом к премьеру Ярошевичу как руководителю цензурного ведомства. Исполнявший тогда обязанности министра культуры Вильгельми ответил на это послание вполне предсказуемо: цензура необходима для защиты семейных ценностей и общества от насилия и порнографии[994].
Таким образом, в преддверии очередного съезда писателей, запланированного в Катовице, назрело новое столкновение власти и оппозиции. Это стало понятно уже по тому, что в делегаты не прошли Махеек и Хóлуй. Предполагалось, что главным стражем интересов партии на съезде выступит Януш Вильгельми, который в качестве председателя Комитета по кинематографии уже «отличился» тем, что велел уничтожить пленки с записью фильма Анджея Жулавского «На серебряной планете». Но перед самым съездом, в марте, Вильгельми погиб в авиакатастрофе. Пришлось срочно заменять его не столь представительными особами. На съезде ожидались бурные дебаты, поэтому партийных делегатов разместили в двойных номерах на седьмом – десятом этажах гостиницы, а беспартийных – в одинарных на первом и втором этажах. Коммунисты должны были следить друг за другом, чтобы никто не дал слабину.
Уже на открытии съезда, состоявшемся 7 апреля, неожиданно резко о произволе цензуры высказался Ивашкевич, анонсировавший выступление Щепаньского с перечислением книг, не допущенных к печати. Затем начался острый обмен мнениями между представителями властей, лояльными им писателями и оппозиционерами, но настоящей бомбой стала речь 55-летнего поэта Анджея Брауна, бывшего «прыщавого», имевшего, однако, за плечами службу в АК. Браун не ограничился нападками на цензуру, а взял шире, напомнив о запрещенных к обсуждению темах новейшей истории (советские репрессии против поляков, потеря половины страны). Кроме того, поэт, когда-то славивший строй, теперь поведал о преследованиях диссидентов и отсутствии свободы слова. Ответом на это выступление была овация, никто даже не рискнул с ним спорить. Однако в день закрытия съезда на Брауна внезапно набросился с трибуны заместитель катовицкого воеводы, который от имени рабочего класса посулил писателю большие неприятности за попытку подорвать строй. Чиновнику не дали закончить, свистом и гулом заглушив последние его слова. Ивашкевич публично извинился перед Брауном за эту выходку, а когда фрондирующие литераторы гурьбой сходили по лестнице, компанию им внезапно составил Путрамент, объяснивший, что лучше с умным потерять, чем с дураком найти. В итоге резолюция съезда, требовавшая одернуть цензуру, по радикальности могла соперничать с принятой в 1958 году. Но в этот раз писатели пошли дальше, решив через год созвать расширенное собрание делегатов, чтобы проверить, как выполняются решения съезда[995]. Все это было чрезвычайно неприятно лояльным литераторам. Войцех Жукровский – верный член ПАКСа – даже написал письмо Ивашкевичу, обвинив председателя СПЛ в том, что из-за его поведения теперь в организации заправляют «недорезанные евреи» и революционеры[996].
Видимо, обострение ситуации сказалось и на Леме, потому что он вдруг решился на открытые действия. 2 декабря 1977 года он отправил письмо профессору Богдану Суходольскому (члену комитета «Польша-2000»), в котором нарисовал удручающую картину обстоятельств польской литературы и науки, задыхающихся в тисках цензуры, что обрекает на неудачу любые попытки создания объективного образа страны. А 15 января 1978 года отправил протест прямо в Отдел культуры ЦК, требуя прекратить изымать его заграничную корреспонденцию, ибо это выставляет его в глупом виде[997]. В январе же по приглашению «Летучего университета» он выступил у краковских монахинь-норбертанок (членов ордена регулярных каноников-премонстрантов, основанного в XII веке святым Норбертом Ксантенским) с критикой футурологии. Лем был не единственным писателем, кто делал там доклад. Кроме него, норбертанки приглашали также Ворошильского, Бараньчака, Туровича и других критиков происходящего. Вскоре власти взялись за этот центр независимой мысли, и норбертанки вынуждены были прекратить свои встречи[998].
Тогда же Лем включился в деятельность Польского соглашения за независимость и издал в 1978 году два анонимных текста, где пророчил полный упадок страны на волне нарастающей «советизации», под которой он понимал лишение общества надежд на перемены и покорность циничной и лживой власти, опирающейся на аппарат репрессий и советские штыки. «Сто, а может, тысячу раз специалисты и неспециалисты писали о самоубийственном характере маниакального наращивания инвестиций в тяжелую промышленность, фронт строительства которой в итоге придется заморозить с миллиардными потерями. И вот сначала Гомулка, а теперь и Герек вынужден заморозить этот фронт, причем вся разница заключается лишь в том, что советники Герека придумали для этого название „экономический маневр“. Разумеется, это маневр, а не кризис, подобно тому как социалистические карточки на сахар – никакие не карточки, а „товарные билеты“ <…>». Лем предсказывал, что по мере сокращения импорта и разочарования народа снижением уровня жизни власть перейдет к выборочному снабжению и прежде всего обеспечит всем необходимым милицию, которая, таким образом, тоже станет привилегированным слоем наравне с партноменклатурой. Уровень репрессий против недовольных будет зависеть от политики «разрядки»: если она продолжится, то террор ограничится «бандитскими» мерами – «могут быть
