которые стремятся раздавить меня, как таракана, будут учить своих детей немецкому на моих рассказах – нет, этому я бы, клянусь, не поверил никогда», – написал Лем Канделю 25 октября 1976 года[971]. В «Нью-Йорк таймс бук ревью» вышла заметка о Леме, в которой его изобразили не только гигантом научной фантастики, но также виртуозом фабулы и стиля. В Польше об этом сообщило, между прочим, «Слово повшехне» – орган ненавидимого Лемом ПАКСа[972]. В 1978 году о Леме написали уже в «Тайм», и тогда об этом донесла «Трыбуна люду»[973]. Весной 1979 года Лем рассуждал на страницах «Литературной газеты» о судьбах романа как жанра (об этом подробно сообщили в паксовских «Керунках»)[974], а в июне 1979 года в «Обсервере» сам Энтони Бёрджесс разметил рецензию на «Абсолютную пустоту», назвав Лема «одним из умнейших и самых остроумных современных писателей, да еще и интереснейшим эрудитом»[975]. Таким образом, Лем продолжал оставаться главным экспортным продуктом польской литературы. Это явление отметил 37-летний обозреватель катовицкого еженедельника «Панорама» Феликс Нетц, поставив писателя в один ряд с самыми знаменитыми представителями польской культуры: «„Земля обетованная“ Анджея Вайды, правда, не завоевала Оскара, но выдержала мировую конкуренцию, сражаясь на самой верхушке. С этим считаются. Пендерецкий, Лютославский, Хасёр, Занусси – да, это наша гордость, но тут нет литературы, ибо слишком велика языковая пропасть. Из-за этой стены трудно постичь великолепие многих наших романов, пьес и стихотворений. А вот Лем пробился»[976]. Нетцу вторил Марек Выдмух: «Станислав Лем – одно из самых странных явлений современной польской литературы. Тому много причин, да и вообще его творчество можно рассматривать под несколькими углами, но оно – о чем мы легко забываем – является сегодня первой визитной карточкой нашей страны в мире. <…> Из страны, которая не создала значительной фантастики, кроме полузабытых попыток „Молодой Польши“, сегодня раздается голос, достигающий Соединенных Штатов – колыбели современной science-fiction»[977].
Парадоксально, но именно эти успехи заставляли Лема страдать. Он упорно отказывался подписывать разные декларации диссидентов, которые ему доставлял Щепаньский, «как обычно, объясняя все убедительными аргументами, но нам обоим было неприятно и неловко», – отметил как-то в дневнике приятель. В январе 1978 года Лем даже представил ему письменное объяснение своего поведения. «Я первый раз видел его в таком волнении. Комментируя текст, он почти плакал», – записал Щепаньский[978]. Лем всей душой сочувствовал диссидентскому движению, в котором участвовали его друзья, видел репрессии, обрушивавшиеся на них, и ненавидел себя за то, что стоит в стороне. Он, который терпеть не мог коммунистов, вынужден был давать бодрые интервью лживой польской прессе, в которой заправляли люди покроя Махеека и Вильгельми, и тем самым невольно участвовал в ее разлагающей работе, поддерживая иллюзию, будто в ПНР все в порядке. А окунись он в диссидентскую деятельность, вмиг утратил бы то благополучие, которого старательно добивался, – не только материальное, но и душевное. Начались бы задержания по идиотским поводам, обыски, угрожающие звонки по телефону, не говоря уже о проблемах с деньгами. Решиться на это он не мог, но и оставаться спокойным, когда карали его друзей, не мог тоже. Отсюда депрессия и углублявшаяся русофобия. Ведь если бы не Советский Союз с его «доктриной Брежнева», ничего этого не было бы.
Что интересно, понимали все это и представители власти. Так, в мае 1977 года произошел обмен мнениями между Вильгельми и министром культуры Юзефом Тейхмой. Вильгельми полагал, что «творцов следует прежде всего покупать, по-разному, но покупать – деньгами, машинами, квартирами, дачными участками, разрешениями охотиться на глухарей и т. д.» Его начальник, однако, был настроен скептически: «К сожалению, хоть это и эффективный метод, те, кого мы покупаем, ненавидят нас сильнее всех и не привлекают на нашу сторону других»[979].
А жизнь вдруг подкинула Лему подарок, словно компенсируя давнюю несправедливость. Наконец-то – через тридцать лет после написания! – обратила на себя внимание «Больница Преображения», переизданная в качестве отдельного произведения. В медицинской газете Służba zdrowia («Служба здровя»/«Служба здравоохранения») подробный разбор книги представил 46-летний поэт и врач Ежи Кос[980]. Вроде бы малозначительный факт (на фоне других успехов Лема), но книгой заинтересовался 42-летний кинорежиссер Эдвард Жебровский, который спустя год сделал на основе романа фильм, ставший одним из заметных явлений польской кинематографии. И, разумеется, Лему фильм не понравился: слишком далеко от оригинала и от исторической достоверности (будто в оригинале с исторической достоверностью было все в порядке). А еще он остался недоволен, что ему заранее не показали сценарий[981].
16 апреля 1977 года в «Неделе» – воскресном приложении к «Известиям» – появилось интервью Лема 56-летнему белорусскому литературоведу и историку Николаю Ермоловичу о проблеме внеземных цивилизаций. Лем, судя по всему, ужасно не хотел встречаться с советским журналистом, пугал его трудностями пути в Краков, но все же поддался уговорам. Перевод интервью напечатали в «Пшиязни»[982]. Знай Лем, что Ермолович уже второй год под псевдонимом выпускал самиздатовский журнал, в котором описывал белорусскую историю вразрез с советской доктриной, возможно, отнесся бы благосклоннее к гостю из СССР.
Ермолович успел в последний момент: Лем как раз получил пятимесячную стипендию от Берлинской академии искусств и в апреле 1977 года уехал за железный занавес. Тогда-то он и написал Канделю то русофобское письмо, которое процитировано во введении. Отправить его он, правда, не отправил, но в других письмах, которые Лем посылал своему американскому переводчику из ФРГ, тоже содержались выпады против СССР. Уже 5 апреля, на следующий день после прибытия, Лем написал первое такое письмо. О его настрое свидетельствует, например, тот факт, что, говоря о политике советской верхушки, Лем неизменно использовал слово Ruscy, как в Польше пренебрежительно именуют россиян: «Картер вроде бы неплох, хотя пока что своей „искренностью“ взбесил русачков. Америка, откровенно говоря, остается большим неизвестным в глобальных расчетах русачков, а вот Западная Европа состоит из сыра, буржуев и идиотов, трясущих портками при любой мысли о „затвердении“ ситуации». Не менее жестко Лем прошелся и по своей стране: «Аккурат перед выездом я получил первый польский „самиздат“, нелегальное издательство отечественных авторов, и что меня сильнее всего задело, так это то, что 85–90 % этих текстов при Гомулке были бы опубликованы! Вот как сузилось пространство свободного высказывания! (Впрочем, тексты в основном очень плохие, много насилия, порнографии, так как это произведения, конфискованные цензурой заранее, и если бы у власти были мозги, она устроила бы телевизионную дискуссию с ЦИТИРОВАНИЕМ этих текстов, чего эта власть, будучи кретинской, конечно, не сделает.) <…>
