— Шамаш, а если… если сделать так, чтобы она… чтобы мы оба забыли обо всем случившимся? — он с надеждой глядел на Того, чьи силы были безграничны, Кто был способен сотворить любое чудо, сколь невероятным бы оно ни казалось…
— Забытье не возвратит вас назад, ибо прежнего уже нет… Вы лишь потеряете себя — тех, кем вы стали.
— Ну и пусть! — он только об этом и мечтал — никогда не оказываться в этом жутком настоящем.
— Без настоящего нет и никогда уже не будет будущего.
— Подождите, подождите, — не выдержав, вмешался в их разговор Евсей. — Ри, вам и так было суждено очень многого лишиться. Неужели же вы откажитесь даже от того, что удалось сохранить? И ради чего…? Шамаш, — наконец решившись, он повернулся к богу солнца. — А что если провести их через обряд испытания? Сегодня, прямо сейчас? Это поможет им найти себя… Конечно, здесь — не лучшее для него место, — он оглядел подземелье. — Сперва нужно выбраться наверх…
— Им уже было дано испытание, — качнув головой, проговорила Нинти.
— И что же? — Евсей резко повернулся к богине. — Они прошли его? Если да, почему же тогда… — слова холодными льдинками застыли у него на губах, когда он встретился взглядом с печальными глазами небожительницы, в которых была жалость. — Но это не может быть правдой! — побледнев, прошептал он. — Вы послали им слишком тяжелое испытание, через которое никто бы не смог пройти!
— Такова была их судьба.
— Это жестоко!
— В мироздании все жестоко. Выслушай, караванщик, прежде чем осуждать меня и ненавидеть. Не я определяют судьбу. Мне не дано ее даже изменить, лишь знать и мириться с неизбежностью. Ты и представить себе не можешь, как мне больно. И эта боль… Она мучает меня уже тысячи лет и останется навечно. Вам, смертным, не понять, что это такое — страдание, память, тоска, которым не будет конца. Никогда, — она умолкла, качнула головой, глотая катившиеся слезы.
— Прости, госпожа, — опустив голову сказал Евсей. — Не гневайся. Я всего лишь маленький смертный.
— Ты человек, караванщик. Это куда больше, чем тебе кажется. Что же до меня… Я знаю свою вину, сужу и караю себя строже, чем кто бы то ни было, но ничего не могу изменить…
— Но как же им жить дальше! — Евсей оглянулся на подростков. Сати стояла, опустив голову, с безразличием глядя себе под ноги. Ри, внимательно прислушивавшийся к разговору, был бледен. На его лбу выступили капельки пота.
— Не думаю, что тебя это утешит, но, все же… Им не было суждено выжить. Они должны были умереть. Как и все в этом городе.
— Смерть — избавление…
— Не та, что ждала их. Я не хочу говорить об этом. Да и ни к чему, ведь этого не произошло. Просто поверь мне: все так.
— Но вот же они — живые, стоят перед тобой. Или это не жизнь?
— Шамаш изменил их судьбу.
— Значит, Шамаш может провести их через другое испытание, дать другую судьбу! — продолжал настаивать на своем Евсей с упрямством служителя, пытавшегося спасти умирающего, за чьей душой уже пришли посланцы госпожи Кигаль.
— Наверно… — в ее голосе зазвучала неуверенность, на лице отразилось сомнение и это оставляло смертным тень надежды. — Но прежний, составленный небожителями обряд тут не поможет, — поспешно добавила она, словно стремясь охладить пыл своего собеседника, чья душа вспыхнула так ярко, что, того и гляди, могла запалить полотно полумрака подземелья.
— Шамаш, — Евсей резко повернулся к богу солнца, который стоял, не вмешиваясь в их разговор, ни словом, ни даже взглядом не выражая своего отношения к сказанному, — проведи их через обряд! Прошу Тебя! — взращенная на отчаянии надежда придала ему такую смелость, что в этот миг он не боялся переступить черту дозволенного смертному при разговоре с богом, не думая о том, чем это может обернуться для его собственной души. Караванщик знал, что этот выход, который был с таким трудом обнаружен — единственный шанс для детей. И еще: он прекрасно понимал, что ни один смертный не выберет для себя лучшей судьбы, чем та, которую дарует властелин небес. "Они достойны этой чести, — глядя на Ри и Сати, думал Евсей. — После того, что им пришлось пережить…"
Однако…
— Нет, — с явным сожалением качнул головой Шамаш. — Мне не ведом обряд этого мира, что же до того, который я знаю, то он лишь для магов.
— Господин, — тяжело опираясь на плечи поддерживавших его Бура и Лиса, к нему подошел Ларс, — у меня есть дар. Если так будет нужно для того, чтобы совершить обряд, позволь мне пойти с ними.
— Ты еще слишком слаб…! - воскликнула Нинти, вскинув на друга полный боли и отчаяния взгляд, выдававший весь тот ужас, что жил сейчас в сердце богини — страх потерять своего… Нет, не мага — возлюбленного. — Ты не можешь… — она чувствовала его решимость, понимала, что не в силах остановить его, иначе, как прибегнув для этого к своему могуществу, и, все же, что бы там ни было, не желала переступать черту, за которой было возможно лишь служение — пусть самозабвенное и чистое, но, все же, рабское, лишенное того чувства, о котором она так мечтала — взаимности. — Шамаш! — когда она резко повернулась к богу солнца, по ее лицу текли слезы, в глазах грела столь сильная боль, что, выплеснись она наружу, то могла бы растопить весь снег пустыни. — Не отнимай его у меня! Нам и так дано лишь мгновенье для счастья!
Колдун не успел ничего сказать, когда Ларс заговорив первым: — Пойми, я должен! — он глядел богине прямо в глаза, горя в пламени того же огня, что охватил и Нинти, но не чувствуя боли, не замечая ее в море совсем иных, не менее ярких и горячих чувств: — Я не могу бросить этих караванщиков один на один со своим страхом!
— Но почему ты?! - в ее глазах плавились слезы.
— Я — маг. Сколько бы ни было мне отпущено, я — новый хозяин города, который в ответе не только за то, что происходит в этих стенах, но и все, что происходило и только произойдет, когда время — кольцо, не имеющее ни начала, ни конца!
— Талисман не признал тебя, и…
— Его признание важно для города. Но не для меня. Неужели ты не понимаешь этого?
— Понимаю, — вздохнув, Нинти опустила голову, но спустя мгновение вновь вскинула ее: — Это несправедливо, жестоко!
— "В мироздании все жестоко." Разве не ты только что сказала это? — почувствовал, что та собирается возразить, он остановил ее. — Даже если все так, это не имеет никакого значения, когда важно не то, что вокруг нас, а то, что в нашей душе. До тех пор, пока мы существуем, мы, только мы — единственные наши судьи и палачи…
— Никто не накажет нас более жестоко, чем мы сами… — прошептала Нинти, опустив голову на грудь. В этот миг она словно одновременно была в двух мирах, двух временах: прошлом и настоящем, переживая свою собственную боль и, в то же время, боль своего друга. — Лишь мы определяем меру своей вины и бремя ответственности… — О, как же она хорошо понимала его! Столько веков она корила себя за единственную ошибку, совершенную в миг отчаяния, когда она позволила… Не любви, нет, тогда она не знала этого чувства — жалости, желанию помочь, стремлению сделать все как лучше, душе взять власть над холодным рассудком.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
