— Я буду в повозке у Шамаша, с волчатами, — проговорила Мати. — Спасибо, папочка! — и она поспешно убежала к своим питомцам.
"Накануне девочка рано легла спать и поэтому ничего не знает о случившемся, — думал караванщик, глядя ей вослед. — Вряд ли кто-нибудь решится рассказать ей, не желая причинять боль. Однако все это стремление утаить от нее правду ни к чему не приведет, когда истина все равно очень скоро откроется. Мати поймет, что Шамаша нет в повозке, что он ушел. И что она тогда подумает, что станет делать? Бросится Его искать? Прибежит ко мне с уймой вопросов, на которые я не смогу дать ответ? — на его черты вновь легла тень, губы напряженно сжались. Он повернулся лицом к священному холму, оглядел его, ища какой-нибудь едва заметный знак, что открыл бы ему хоть часть правды о том, что было, есть и будет. — Какая разница? — он скрипнул зубами. Лицо передернулось в гримасе отчаяния и боли. — Если Он вернется — все остальное забудется как страшный сон, если ж нет — ничего, кроме этого сна просто не останется… И почему я не пошел с ними!" — он так сильно сжал кулаки, что ногти вонзились в ладони, раня в кровь.
Нет, караванщик совершенно ясно понял, что если он не займется хоть каким-нибудь делом, пусть даже совершенно бесполезным, то окажется погребенным под чувством вины. Он оглянулся. Ночь пролетела, словно одно краткое мгновение. Но пришедший ему на смену день казался слабым и больным. Тучи, укрывшие своей пеленой небо, делали свет солнца тусклым и бледным, скрадывая его силу. Над площадью стоял сонный дурманящий дух, зевотная дрема не позволяла окончательно отринуть от себя сон.
У торговых рядов было пусто. Караванщики теснились возле повозок, боясь отойти от своих жилищ, которые, не важно, посреди города или в холодных просторах снежной пустыни, казались единственно надежным убежищем, способным если уж не защитить от всех бед мира, то хотя бы укрыть от них. Те немногие горожане, которых события минувшего вечера застали на площади, не расходились, дожидаясь решения судьбы рядом со спутниками бога солнца, которые казались им легендарными героями, наделенными небывалым могуществом.
— Господин Шамаш победит. Как может быть иначе, — доносились до Атена обрывки их разговоров.
— На землю вновь вернется тепло. Снежная пустыня исчезнет. Все расцветет, зазеленеет, как было в эпоху легенд…
И, все же, несмотря на всю их веру, в глазах людей оставался страх, рожденный сомнениями… А что, если… Что если земле, всем, живущим на ней, суждено нечто совсем иное? Что если на сторону Губителя встанут другие боги, демоны и призраки? Чем тогда обернется это сражение для тех, в чьем городе схлестнутся столь великие силы? Что станется с оазисом и останется ли от него хотя бы след на лике земли, или одна только пустота?
Были и другие сомнения, иные страхи. Бог солнца, проиграет он сражение или победит, вряд ли будет благосклонен к тем, кто, как они сами только что узнали, нарушал Его запрет, принося людей в жертву повелительнице смерти. Даже господин справедливости не станет разбираться, кто осознанно совершал преступление, а кто — лишь жил с ним рядом, ни о чем не зная. В вечности это не будет иметь никакого значения. И, значит, впереди всех их ждет страшная кара… Мир будет жить самой счастливой и светлой эпохой, а они — мучиться в черной пещере госпожи Кигаль…
Поморщившись, караванщик поспешно отвернулся от чужаков. Он понимал: все люди не могут быть одинаково сильны в своей готовности на самопожертвование ради других. Многих заботит по большей части лишь собственная судьба. Однако подобные мысли рождали сейчас в его сердце лишь презрение. Он был не в силах понять: как можно находиться рядом с богом и быть при этом столь низменным и пустым?
— Лина! — окликнул он женщину, стоявшую чуть в стороне, не спуская напряженного взгляда с священного холма, превратившись в ожидании возвращения мужа в безмолвную неподвижную статую со скрещенными перед грудью руками, распущенными волосами и напряженным лицом — само олицетворение ожидания и надежды. — Лина! — ему пришлось подойти к ней ближе, окликнуть вновь, на сей раз куда громче. И лишь тогда женщина очнулась.
— Что, Атен? — она на миг повернулась к хозяину каравана, но лишь затем, чтобы, скользнув по нему пустым взглядом, затем, с поспешностью боявшегося опоздать на встречу с судьбой человека, вновь направить все свое внимание на священный холм, с трепетом ожидая того мига, когда, наконец, покажется фигура Лиса. Губы Лины чуть заметно трепетали, повторяя слова молитвы, призванной упросить богов защитить супруга и поскорее вернуть к ней назад.
— Нельзя так мучить себя, — проговорил он те слова, которые еще миг назад кто-то другой мог сказать, глядя на него самого, — отвлекись на миг. Подумай о детях. Наверное, они уже проснулись, — заметив, что женщина с сомнением оглянулась на свою повозку, хозяин каравана продолжал: — Тебе нужно позаботиться о них. Это долг матери.
— Я… — ее душа разрывалась между желанием пойти к сыновьям, спеша убедиться, что с ними ничего не случилось, и страхом хоть на миг повернуться спиной к тому пути, по которому ушел Лис, словно этим она не только бросала мужа. Наконец, она сделала выбор, сколь бы мучительным он ни был. — Я оставила с сыновьями рабыню. С ними все будет в порядке… Если это вообще сейчас возможно…
— И, все же, иди к ним. Сколько бы ни было отведено времени, лучше провести его с детьми.
— А ты? Почему ты не с Мати?
— Я не достоин этого.
— А в чем провинилась девочка? За что ты наказываешь ее?
— Мати ничего не знает. Она со своими питомцами. И, хочется мне верить, счастлива в своем неведении… Я же могу очернить ее душу перед лицом конца. Нет, пусть уж лучше все остается так, как есть.
— Атен! О чем ты вообще думаешь? — женщина взглянула на него с осуждением. — О каком конце? Ты что же, сомневаешься в том, что Шамаш… Конечно, Он победит! Иного просто не может быть, не должно! Слышишь!
— Но что же тогда тревожит тебя? — Атен глядел на женщину, не понимая ее.
— Судьба мужа, конечно! — воскликнула Лина. — Ведь он — простой смертный! — ей потребовалось несколько мгновений, чтобы перевести дух. А потом она продолжала: — Наверно, это кажется тебе эгоизмом…
— Нет, — с пониманием и сочувствием глядя на нее, проговорил Атен, — это не эгоизм, а забота о близком…
— Все дело в том, что я очень сильно люблю его!…Атен, что же это? Неужели любовь сильнее веры?
— Не сильнее, нет. Она просто другая. Вера успокаивает душу, любовь заставляет ее трепетать… А где трепет, там и страх…
— Спасибо, Атен.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
