В русскую летопись включено особое сказание о поездке русской княгини-регентши в Константинополь:
«В лето 6463 [955 г.] Иде Ольга в Грькы и приде Цесарюграду. И бе тъгда цесарь Костянтин сын Леонов и приде к нему Ольга. И видев ю добру сущю зело лицьмь и съмысльну, удививъся цесарь разуму ея, беседова к ней, рек ей: «Подобьна еси цесарьствовати в граде семь с нами».
Сказание составлено не по свежим следам — в некоторых списках цесарь назван Цимисхием (969–976 гг.), начавшим царствовать после смерти Ольги; в приведенном отрывке другая несообразность — цесарь сватается к русской княгине, тогда как у него жива была жена, беседовавшая с Ольгой. Ольга ответила Константину, что она язычница и хочет, чтобы ее крестил он сам:
«__ Аз погана есмь. Да аще мя хощеши крьстити, то крьсти мя сам.
Аще ли (ин), то не крыцюся
И крьсти ю цесарь с патриархъм…»
«Бе же имя ей наречено в крыцении Олена, якоже и древьняя цесарица, мати Великого Костянтина»
Выбор христианского имени весьма символичен: Ольге дали имя императрицы Елены, принимавшей в IV в. участие в утверждении христианства как государственной религии империи. Цесарь Константин Великий и его мать Елена были за это признаны православной церковью «равноапостольными». Наречение русской княгини при крещении Еленой очень прозрачно намекало на устремление Византии установить с ее помощью христианство на Руси как официальную религию и тем самым поставить молодое, но могучее славянское государство в вассальные отношения к цесарю Византии. Далее сказание разрабатывает понравившуюся автору неправдоподобную, но занятную романическую тему: Константин Багрянородный будто бы сделал формальное предложение Ольге-Елене: «Хощю тя пояти собе жене».
С легкой руки В. Н. Татищева историки считали Ольгу в момент приезда ее в Царьград пожилой женщиной 68 лет от роду и усматривали несообразность в сватовстве к ней именно в этом[500]. Произведем примерный расчет, исходя из известных нам данных и обычаев древней Руси. Святослав — единственный ребенок Ольги. В 946 г. он символически начинал битву с древлянами, бросая копье, но оно упало у самых ног его коня — «бе бо вельми детеск». В древней Руси мальчика сажали впервые на коня в 3 года (обряд «постригов»); очевидно, княжичу Святославу три года уже исполнилось, но то, что он смог пробросить копье только «сквозе уши коневи», говорит о том, что ему было не более 3–5 лет («вельми детеск»). Следовательно, он родился в 941–943 г. Замуж в древней Руси выходили обычно в 16–18 лет. Ольга по этим расчетам родилась в 923–927 гг. В момент бесед с Константином ей должно было быть 28–32 года. Ольгу правильнее было бы назвать молодой вдовой, а не сильно пожилой княгиней[501].
Ольга, торжествуя, ответила сватающемуся цесарю: «Како хощещи мя пояти, крьстив мя сам и нарек ся дъщерию?» Крестный отец по церковным порядкам не мог жениться на своей крестнице. Автор сказания изображает дело так, как будто бы Ольга заранее задумала крещение как способ избавления от нежелательного брака с императором. Получив такой коварный ответ, цесарь будто бы воскликнул: «Преклюкала ми [перехитрила меня] еси, Ольго!». И дасть ей дары мъногы: злато и сьребро и паволокы и съсуды разноличьныя и отъпусти ю, нарек ю дъщерию собе»[502].
Сам Константин описал свои встречи с Ольгой в книге «О церемониях» под 957 г. Здесь описаны дары русскому посольству, упомянуто золотое блюдо, на котором было поднесено 500 милиарисиев. Об этом блюде упомянул новгородский купец Добрыня Ядрейкович, побывавший в Константинополе в 1211 г. Он писал, что видел в Софийском соборе «блюдо велико злато, служебное Олгы Русской, когда взяла дань, ходивше ко Царюгороду».
Император, описывая церемонию приема Ольги в своем дворце, упомянул два ее визита — 9 сентября и 18 октября. Ольга прибыла со своим священником Григорием. О крещении княгини император не говорит ничего. Трудно допустить, что если бы Ольга действительно была окрещена в Царьграде императором и патриархом, то Константин, перечисливший состав посольства, размер уплат, приемы, беседы и обеды, не намекнул бы в своем тексте на это важное событие. Вероятнее всего, что Ольга прибыла в Византию уже христианкой (недаром при ней был священник, вероятно — духовник), а красочный рассказ о крещении ее императором — такая же поэтическая фантазия русского автора, как и сватовство женатого Константина. Предметом долгих и, очевидно, не вполне удовлетворивших стороны переговоров было нечто иное, не связанное ни с крещением, ни с браком. Из слов Добрыни Ядрейковича явствует, что Ольга взяла у греков «дань», но это скорее всего просто богатые дары. Летописное сказание раскрывает больше:
«Си же Ольга приде Кыеву, и, якоже рекохом, присъла к ней цесарь Грьчьскый, глаголя, яко «мъного дарих тя. Ты бо глаголаше къ мъне, яко, аще възвращюся в Русь — мъногы дары присълю ти: челядь и воск и скору и вой в помощь». Отъвещавъши же Ольга, рече к сълом [послам] «Аще ты, рьци, такоже постоиши у мене в Почайне, якоже аз в Суду, то тъгда ти дамь».
Выясняются две важные подробности: во-первых, русское посольство слишком долго держали в цареградской гавани («Суд»), а во-вторых, Ольга обещала за что-то дать «дары многи». Кончилось дело тем, что Ольга сама получила какую-то «дань»; даров и воев из Киева не прислала и очень злопамятно пообещала Константину, что если бы ему довелось приехать в Киев, то он натерпелся бы у нее в киевской гавани Почайне. Главным предметом обсуждения был, очевидно, пункт о военной помощи Византии со стороны Киевской Руси. У многих историков возникла мысль о том, что, причиной напряженности переговоров был вопрос об организации русской церкви с элементами самостоятельности[503].
Через два года, в 959 г., судя по западноевропейским источникам, Ольга направила послов к германскому императору Оттону I якобы с просьбой прислать епископа и священников. Просьба, «как оказалось впоследствии, была притворной»[504].
Саркофаг из волынского шифера. X в. Найден при раскопках Десятинной церкви. Предполагается, что в нем была захоронена княгиня Ольга (ум. в 965 г.)
Однако на Русь отправился (заранее посвященный в епископы Руси) монах Адальберт. В 962 г. Адальберт, «не сумев преуспеть пи в чем, для чего он был послан, и видя свой труд тщетным, вернулся назад. На обратном пути из Киева некоторые из его спутников были убиты п сам он с большим трудом спасся»[505].
Возможно, что Ольга действительно думала об организации церкви на Руси и колебалась между двумя тогдашними христианскими центрами — Константинополем и Римом. Представитель римской курии был изгнан русскими и едва уцелел; представитель константинопольской патриархии не был послан. Не сыграла ли здесь свою роль византийская концепция Церковно-политического вассалитета?
Русский летописец довольно наивно радовался тому, что и патриарх и император назвали Ольгу дочерью. Это не только и не столько «указание на определенную степень престижа того или иного государя»[506] сколько определение политической дистанции между «отцом» и «сыном» или «дочерью». Когда какой-либо русский князь XII в. просил великого князя принять его в вассалы, то он просил как милости права называться его сыном и «ездить подле его стремень».
Напутствие Константина Ольге в итоге всех переговоров («нарек ю дыцерию собе») едва ли было напутствием предполагаемого крестного отца своей великовозрастной крестнице. Это было определением ситуации с точки зрения главы империи и церкви: русская княгиня расценивалась им не как равноправная «сестра» цесаря, а всего лишь как подчиненная ему «дщерь». Такая концовка переговоров и вызвала, очевидно, отказ Ольги от присылки русских товаров, от посылки русского вспомогательного корпуса и притворное заигрывание с римской церковью. Этим же объясняются и злобные воспоминания княгини о самих переговорах в Константинополе, когда ей долгое время пришлось жить не во дворце, а на корабле в Босфоре.
Как видим, эпоха Ольги отмечена рядом новшеств: в дополнение к старому полюдью, проводимому князем совместно со своими мужами (и местными князьями), организуется собственно княжеский домен. Далеко на севере, в Новгородской земле, на бойких международных путях (Мета) организуются погосты, новая форма окняжения земель вне зоны полюдья. Для упрочения княжеской власти над населением земель, объявленных принадлежащими киевскому князю, применялись две различных формы мероприятий: во-первых, устанавливалась более определенная фиксация повинностей и их норм («уставы», «уроки», «оброки» и «дани»), а во-вторых, создавались эпические произведения, прославлявшие великую княгиню в ее внешней политике (исторически недостоверное сказание о крещении в Царьграде), и устрашающее «Сказание о мести» — первое на Руси монархическое произведение, рассчитанное на запугивание народных масс и местной знати показом трагической обреченности всех попыток неповиновения Киеву. К этому же разряду охранительных государственных мер следует отнести и попытку введения христианства Ольгой.
