Нидерландские торговые города вставали на соединениях больших европейских рек и морских коммуникаций колониальной испанской империи. Швейцария лежала на транзитных путях между северной и южной средиземноморской Европой. Итальянские города на протяжении столетий контролировали морские торговые перевозки из Черного моря и восточного Средиземноморья на Ближний Восток и в западное Средиземноморье – немалую роль играло и то, что к востоку от Аппенинского п-ва все возможные конкуренты разрушались азиатскими нашествиями.
Расположенная неподалеку от нас Швеция поднялась на вещах, далеких от лютеранских добродетелей. На протяжении века она была огромной «малиной», где делили добычу, поступающую из центральной и восточной Европы. В ходе Тридцатилетней войны «голубоглазые монголы», выходя со своих балтийских баз, разграбляли по несколько сотен деревень за один поход. Нидерландские инженеры строили в Швеции медеплавильные и железоделательные заводы – руды и леса здесь предостаточно – а изготовленные там пушки еще больше увеличивало военную добычу. И хотя Петр конец шведскому великодержавию положил, но капитал-то остался. Шведская промышленная революция 19 в. был связана с эксплуатацией все тех же рудных месторождений, находящихся неподалеку от незамерзающих западных шведско-норвежских портов, что сочеталось с замечательной природной гидроэнергетикой и огромным спросом со стороны близкого английского рынка.
В истории упомянутых стран мы всегда находим вполне лежащие на поверхности географические факторы, дающие толчок накоплению средств.
У России, замкнутой в северной Евразии между тундрами, дикими степями и враждебными государствами, много столетий таких факторов не было. Через ее территорию не проходил ни один важный торговый путь. Низкое плодородие почв определяло низкую плотность населения и его «растекание» по огромным территориям, что определяло низкую интенсивность хозяйственных взаимодействий.
В России могла возникнуть некая разновидность меркантилизма – защищенные высокими заградительными пошлинами и государственными льготами мануфактурные производства. Однако в экономической мысли после Петра господствовали фритредерские течения. Российские сторонники свободной торговли, главные экономические либералы того времени, были жестоковыйными противниками развития собственной промышленности.
Особенно они были сильны в начале 19 в., когда, по совести говоря, английские промышленные города выглядели омерзительно.
«Сообщество нескольких сот или тысяч мастеровых, и живущих, и работающих всегда вместе, не имеющее никакой собственности, питает в них дух буйства и мятежа. Частые мятежи в английских мануфактурных городах служат тому доказательством», – справедливо порицал язвы пролетаризации фритредерский журнал «Дух журналов» в 1815.
Фритредеры обсасывали выгоды земледелия и выступали против протекционизма, позволявшему выстроить собственную промышленность.
Фактически защита свободной торговли совпадала с борьбой крупных землевладельцев за консервацию существовавших земельных отношени и наращивание вывоза сельскохозяйственного сырья, за которым стояло усиление барщины.
В известном смысле убийство императора Павла было претворением фритредерской экономики в политическую активность.
Близкий фритредерам экономист Гакстхаузен видел громадное преимущество России в том, что у нее нет пролетариата и сильна крестьянская община. По его мнению, для нашей страны вполне достаточно кустарного производства. На ввозимые с Запада промышленные товары должны быть установлены низкие пошлины, пусть это и будет угнетать фабричный промысел в самой России. Вкладывать деньги в развитие российской индустрия, в общем-то, бессмысленно, потому что она никогда не сможет успешно конкурировать с западноевропейской, фабричный же уклад действует растлевающим образом как на хозяев, так и на пролетариев, живущих в нищете и безнравственности.
Точку зрения барона Гакстхаузена разделяли и многие государственные люди Николаевского времени, в том числе такие деятельные, как граф Канкрин. Воспринял ее и крупный землевладелец Герцен, он тоже хотел общинную и свободно торгующую дешевым хлебом Россию, только без царя.
Русская сельская община действительно была замечательной системой взаимопомощи и поддержания индивидуального крестьянского хозяйства. Конкурировать с западноевропейской промышленностью, имеющей огромную фору в виде дешевых колониальных ресурсов, более низких расходов на транспорт, отопление и капитальное строительство, можно было лишь при помощи крайне низкой заработной платы. Задача выглядела сложной, учитывая, что на Западе пролетарии зарабатывали гроши.
Однако для Гакстхаузена и фритредеров свободная торговля была идолом, что сильно суживало диапазон их мыслей.
По счастью, император Николай, в отличие от Александра, никогда не находился под властью красивых теорий и хорошо ощущал народные потребности.
Им была создана финансовая система, содействующая народным накоплениям и принята разумная протекционистская политика в интересах развития отечественной промышленности. (Удивительным образом, даже ученые-марксисты порицали протекционистские меры Николая – но это лишний раз показывает, что марксистская критика «николаевщины» базировалась вовсе не на экономическом материализме, а на эмоциях, заимствованных у либеральной интеллигенции.)
Все его царствование – это цепочка мер, направленных на увеличение хозяйственной инициативы широких слоев населения. (Это либералы просто постарались не заметить.)
Крестьянство и купеческие выходцы из крестьянства сыграли главную роль в начале русского промышленного переворота.
Как писал П. Бурышкин (историк из эмигрантов первой волны): «русская промышленность создавалась не казенными усилиями и, за редкими исключениями, не руками лиц дворянского сословия. Русские фабрики были построены и оборудованы русским купечеством. Промышленность в России вышла из торговли».[272]
Финансы. Конец хаоса
Император Николай унаследовал от Александра I полное расстройство финансов, когда они уже не романсы пели, а отходную.
Европейские войны производили огромные дыры в российском бюджете. Нашествие 1812 г. привело к гибели целых городов. Правительство Александра и не подумало поправить финансовую ситуацию взятием репараций с поверженной Франции (в 1814 она не была взята, а в 1815, после наполеоновских «ста дней», контрибуция тратилась лишь на содержание оккупационных войск). Немало средств на свое восстановление потребовало и любимое детище императора Александра – Царство польское.
Эмиссия ассигнаций казалась правительству единственным способом покрыть растущий бюджетный дефицит. С 1807 по 1816 гг. было выпущено в обращение более 500 млн. руб. – все более обесценивающихся бумажных денег.
Государственные расходы в 1808 г. составили серебром 112 млн, ассигнациями 250,5 млн руб.; в 1823 г. – серебром почти столько же, 117 млн, а ассигнациями уже 450 млн. руб.
Курс бумажного рубля с 1807 по 1816 гг. по отношению к серебру снизился с 54 коп. до 20 коп. Лишь к концу царствования Александра он чуть увеличился, до 25 коп. В 1820 г. в Москве рубль крупным серебром ценили в 4 рубля ассигнациями. Рубль мелким серебром равнялся уже 4 руб. 20 коп. ассигнациями. А за рубль медью давали ассигнациями всего 1 руб. 08 коп. Таким образом, не существовало даже единого курса обмена металлических денег на бумажные.
На рынке царил «простонародный лаж» – произвольная оценка денежных знаков при торговых сделках. Продавая и покупая на рынке, человек сталкивался каждым раз с новым расчетом. Люди бедные и невежественные обычно несли убытки при каждой сделке.
Торгующий крестьянин за каждые 10 руб. доплачивал, в среднем, 3 руб. лажа.
Эти финансовые проблемы фактически ставили крест на проявления широкой торговой инициативы.
Николай I поставил задачу установить государственную кредитную систему, обеспечивающий жителям империи свободный, единый и безостановочный обмен бумажных денежных знаков на серебро.
Императором была определена технология реформы, реализацией которой преимущественно занималось министерство финансов во главе с графом Канкриным. Участвовал в ней и Сперанский.
Канкрин собрал в казначействе запас золота и серебра, достаточный для уничтожения обесцененных ассигнаций – в это время русская промышленность резко увеличила добычу драгоценных металлов. Выпущенные министерством финансов «депозитные билеты» также способствовали накоплению драгметаллов. Государственная депозитная касса принимала от частных лиц золото и серебро в монете и слитках и выдавала вкладчикам «депозитные билеты», которые ходили как деньги и свободно обменивались на серебро. Помимо депозитных билетов важную роль сыграли «серии» – билеты государственного казначейства, приносившие владельцу небольшой процент, выполняющие все функции денег и также свободно обменивающиеся на серебро.
