глазами потемнел, а очнувшись, я долго не могла понять, долго ли я пролежала, кто меня нокаутировал и что вообще произошло. Шатаясь, я поднялась на ноги. Магазин превратился в груды обугленных обломков, толстуха стояла на коленях, и все ее лицо было изрезано осколками стекла, мужчина за прилавком неподвижно лежал на полу, его грудь была разорвана, оттуда хлестала кровь, красная лужа подбиралась к моим туфлям.
Я хотела закричать. Но не смогла. Я как будто оледенела. Ступор был настолько сильным, что когда я почувствовала на спине странную сырость и, коснувшись плеча, увидела, что все пальцы в крови, то даже не поняла, что я ранена и истекаю кровью.
Я снова попыталась закричать и смогла выдавить одно-единственное слово:
— Киаран…
И тут я рванулась вперед и, хотя ноги подкашивались, кое-как сумела пробраться через курящиеся дымом обломки, оставшиеся от магазина, на улицу.
— Киаран… — пыталась я выкрикнуть его имя.
Я попробовала сфокусировать взгляд на разрушениях передо мной. Но перед глазами все плыло, их разъедал густой дым, и повсюду были тела. Я опустила взгляд. У моих ног лежала голова. Крик, который бушевал у меня внутри, теперь вырвался наружу. Я упала на колени. Мир снова померк.
Киаран!
Часть третья
Глава двадцатая
Никсон подал в отставку. Президентом стал Джерри Форд. Вьетнам рушился. Безумный француз по имени Филипп Пети прошел по канату между двумя башнями Всемирного торгового центра. Турция вторглась на Кипр. Ни в один бар или закусочную невозможно было зайти, не услышав «Я застрелил шерифа» Эрика Клэптона, хотя все интеллектуалы и модники говорили о Рэнди Ньюмане, Томе Уэйтсе и группе Steely Dan. А незадолго до того, как в Вермонте наступила осень, наш новый президент вызвал всеобщее возмущение тем, что помиловал своего предшественника, чьи паранойя и жажда мести привели к глубокому личному краху.
Осень в Вермонте… Все говорили, что это типичная для Новой Англии, классическая осень с ошеломляюще яркой и красивой листвой. Осень в Вермонте… Я воспринимала ее великолепие, хотя и несколько отстраненно. Так же рассеянно я слушала радио в своей квартире и время от времени покупала газеты, узнавая новости в стране и в мире за ее пределами.
В маленьком, на несколько квартир, доме в центре города, где я снимала студию, никто обо мне ничего не знал. Кроме того, что я студентка университета — об этом я сообщила хозяевам, когда они меня спросили.
Осень в Вермонте… Раз в неделю я ходила на прием к отоларингологу, который следил за моим слухом, все еще не восстановившимся после контузии. Первые четыре месяца у меня непрерывно звенело в обоих ушах. Со временем звон стал тише, но все еще оставалась проблема с высокими звуками, вызывавшими у меня кратковременные приступы сильнейшей боли. Случались у меня и эпизоды, когда все звуки сливались в неясный шум. Врач посоветовал мне рассмотреть возможность использования слухового аппарата и предупредил, что мне понадобятся два, по одному на каждое ухо. Я сразу представила себя: старая карга с торчащими из ушей проводами и двумя транзисторными приемниками в карманах вытянутой, изъеденной молью кофты. Но Фред, специалист по слуховым аппаратам («спец по слуху» — так я его окрестила), обнадежил меня, сказав, что они только что выпустили маленькие беспроводные слуховые аппараты на транзисторах с наушником, который незаметно крепится за ухом.
Фреду было не меньше пятидесяти пяти, плечи слишком просторного пиджака в клетку осыпала перхоть, а на носу сидели толстые бифокальные очки. Мой ЛОР-специалист, доктор Тарбетт из больницы Вермонтского университета, рекомендуя Фреда, с улыбкой сказал мне:
— Он немного эксцентричен, но настоящий мастер своего дела. А чудаков мы здесь, в Берлингтоне, привечаем.
Кабинет Фреда располагался на первом этаже пассажа на Мэйн-стрит. Помимо слуховых аппаратов он занимался еще и протезами, поэтому витрина была заполнена искусственными руками и ногами. Фред провел множество измерений и тестов, и эта его тщательность обезоруживала, как и его яркая одежда и методичность, с которой он делал абсолютно все. Но свое дело он и вправду знал, особенно когда дело касалось медицинских звукоусиливающих аппаратов.
Когда мы закончили первую консультацию, Фред легонько тронул меня за рукав:
— Я слышал от доктора Тарбелла, что вызвало у вас потерю слухового потенциала. Я просто хочу, чтобы вы знали: мне вас очень жаль, и жаль, что вы через все это прошли.
Каждый раз, когда кто-то упоминал об «инциденте» — как его часто называли другие, желая смягчить всю жуть случившегося, — на меня нападал странный ступор, в чем-то сродни проблеме с физическим слухом: мое внутреннее ухо не реагировало на звуки, и это бесчувствие притупляло восприятие любых попыток проявить ко мне доброту и сочувствие. Не то чтобы я не ценила участие и доброжелательность, с которыми ко мне относились, начиная с того момента на Тэлбот-стрит, когда ко мне бросились двое крепких дублинских пожарных, а я стояла на коленях, опустив голову и не в силах отвести взгляд от страшной картины, которую, знаю, мне не забыть до конца дней. Пожарные успели схватить меня за несколько секунд до того, как припаркованная поблизости и горевшая машина вспыхнула и взорвалась. Несколько дней спустя в больницу, где я лежала, поговорить со мной пришел детектив из Особого отдела. Он сказал мне, что, если бы эти пожарные не оттащили меня в сторону, я могла сгореть. На что я ответила: «Лучше бы так и случилось».
Фред не стал развивать тему, когда я молча склонила голову, ответив на его добрые слова быстрым кивком. Он перевел разговор на устройства, которые назвал самыми технологически совершенными слуховыми аппаратами, с которыми он когда-либо сталкивался.
Помимо Фреда и доктора Тарбелла я регулярно ходила на прием к терапевту — очень строгой, грамотной женщине из Новой Англии, тоже за пятьдесят, по имени Кэтрин Геллхорн. Она занималась мной в первую неделю в Вермонте, когда на меня напала бессонница и я не могла уснуть пять ночей кряду. Когда я впервые оказалась в ее кабинете, доктор Геллхорн взглянула на меня со смесью профессионального интереса и сдержанного участия, весьма характерного для белых образованных американцев.
— Знаю, Элис, — сказала она тоном школьной директрисы, не лишенным, однако, доброты, — вы пережили нечто чудовищное.
Она настояла на проведении полного обследования — «с головы до пят». То, как заживали шрамы на моей спине от осколков стекла, ей понравилось. А вот слух вызвал беспокойство, и она на другой же день отправила меня к доктору Тарбеллу, спросив,
