колледжа сходил и показал ему пустую баночку из-под таблеток. Он посмотрел на рецепт и за голову схватился. Сказал, чтобы я никогда больше близко не подходил ни к этой пакости, ни к тому «доктору».
— И что же тебе помогло с этим справиться?
— Пиво.
Этот разговор положил начало переменам в наших с Адамом отношениях. Раньше он всегда был для меня недалеким спортсменом, который никогда бы не осмеливался выразить оригинальную мысль и позволял отцу принимать за него жизненно важные решения. О своей жизни в Чили он по-прежнему не распространялся, зато с интересом расспрашивал меня о том, что рассказал мне в Париже Питер. Адам подтвердил, что ему известно о том полете над Тихим океаном.
Однажды, через несколько недель после моего возвращения домой, мы гуляли по берегу в Тоддс-Пойнт. Как раз тогда мне стало ясно, что от мамы придется уйти, если я хочу обрести душевное равновесие, и тогда же я начала всерьез подумывать о самоубийстве. (Понимаю, это два противоречащих друг другу утверждения в одной фразе. Но, видимо, я чувствовала, что, только сбежав от матери, смогу покончить с собой по причинам, не связанным с ее безумием.)
Адам, надо отдать ему должное, как-то уловил всю беспросветность моего настроя. И сделал нечто для себя весьма необычное — обнял меня и сказал:
— Дай слово: если когда-нибудь ты решишь сотворить что-то опрометчивое, то сначала возьми трубку и позвони мне в любое время, днем или ночью. Или садись в поезд, в такси и сразу же приезжай ко мне. Я-то знаю, что такое отчаяние. И знаю, каково это — думать: я больше не этого не вынесу. Но из мрака всегда есть выход.
— Почему ты никогда не рассказывал об этом раньше ни мне, ни Питеру?
— Потому что… мы раньше никогда вот так не разговаривали. Может, это я виноват. А еще мне так хреново из-за всего, что свалилось на твои плечи, и я хочу ради разнообразия сделать что-нибудь хорошее.
Я остановилась и внимательно посмотрела на брата:
— А до этого ты делал что-то плохое?
Адам долго не отвечал, глядя на песок под ногами.
— Я сделал неправильный выбор.
— Что-то, о чем ты хотел бы поговорить?
— Нет.
— Ты имел отношение к темным делишкам нашего отца в Чили?
— Я служил в компании, которая, как ты, вероятно, теперь знаешь от нашего брата, была тесно связана с хунтой. Но лично я не выполнял для них никакой грязной работы… ничего, что было бы связано с политикой.
— А папа наш выполнял, так?
Я ожидала, что Адам нервно передернет плечами, как всегда делал, слыша вопросы, на которые не хотел отвечать. Но его ответ ошеломил меня своей прямотой:
— Папа на самом деле работал на ЦРУ. Не напрямую, как их агент, а как человек, располагающий ценной для них информацией благодаря его связям в Чили. И это помогло ему спасти Питера от неминуемой гибели.
— Папа и Питер оба были в Дублине, вместе навещали меня в больнице. Когда я спросила Питера, он сказал, что они нормально общаются.
— Хочешь знать правду?
— Конечно.
— Не считая времени, проведенного в твоей палате, да еще разговоров с полицейскими, в посольстве и с ирландскими чиновниками, они слова друг другу не сказали. Папа мне говорил, что пару раз приглашал Питера поужинать вместе, но тот отказался. А Питер рассказывал, что стоило им вместе выйти из твоей больницы, как тут же начался горячий спор о том, кто из них что делал там, в Чили, и отец назвал его «мальчишкой, который полез в революцию только ради того, чтобы заняться сексом». Насколько я понимаю, Питер в ответ наорал на него посреди улицы и назвал убийцей. Рядом оказались двое копов, которые их буквально растаскивали, когда они начали бросаться друг на друга с кулаками.
— Ничего себе, — протянула я. — Мне даже в голову не приходило…
— Ну, они не хотели идиотничать у тебя на глазах, тебе и так пришлось несладко. Мне сейчас тоже не по себе из-за того, что все тебе выложил, но ты спросила… и имеешь право знать правду.
— Но что в данном случае правда? Папина версия произошедшего, версия Питера или твоя собственная трактовка?
— В этой истории нет правых и виноватых. Если честно, все вели себя по-дурацки.
— Боже, Адам, как изящно ты это выразил.
— Я устал жить среди постоянной лжи и обманов.
— Каких это? Ты о чем конкретно?
— Ой, сестренка, умоляю, не провоцируй меня.
— Ладно, не буду… если ты перестанешь наконец называть меня «сестренка».
Это был наш последний разговор, в котором так или иначе упоминалась таинственная прошлая жизнь. Адам никогда больше ни во что меня не посвящал, однако всегда по первому моему зову приходил на помощь. Например, когда я попросила собрать мое барахло.
— Ого, я совершенно по-другому представляла себе твоего брата, — сказала Патрисия после того, как Адам напряженно просидел полчаса в нашей компании, согласившись выпить пива «Лёвенброй», предложенного Дунканом, привыкая к богемной обстановке в квартире и к тому, что на Патрисии не было ничего, кроме лифчика с леопардовым принтом и мизерных шортиков.
От косяка, который Дункан тоже предлагал, брат отказался, как и я, помня, что Адам весьма настороженно относится ко всему, что связано с наркотиками.
Вскоре после этого он торопливо откланялся, вот тогда-то Патрисия и отпустила свой комментарий, заметив:
— И почему это все республиканцы, каких я в жизни встречала, всегда носят одинаковые голубые рубашечки, брюки цвета хаки и эти уродские мокасины на резиновой подметке?
— Десятилетия идеологического оболванивания сказываются и на стиле одежды, — глубокомысленно заметил Дункан.
— Но он все равно довольно милый, во всяком случае для зануды, который одевается в «Брукс Бразерс».
— Не зови его так, — заступилась я за брата. — Стиль у него, возможно, немного консервативный, зато сердце доброе.
— Дункан говорит, что твой второй брат — вот он клевый.
— Питер клевый и непростой.
— Ого, именно то, что мне нравится, — заявила Патрисия, озорно улыбнувшись Дункану.
— Я сложный, а не непростой, — заметил Дункан.
— Это нюансы, — возразила Патрисия.
Вдруг, неожиданно для себя, я всхлипнула. Они тут же уставились на меня.
— Я что-то не то сказала? — спросила Патрисия.
Я помотала головой. Вытерла глаза. Показала, что хочу пива. Дункан стремительно подскочил к старому холодильнику и извлек свежую бутылку «Лёвенброй». Кивнув в знак благодарности, я одним глотком осушила ее до половины. В нещадно жаркий летний нью-йоркский день в квартире, где лишь старый напольный вентилятор кое-как сражался с жарой, меня, как всегда неожиданно, накрыла очередная волна мучительных переживаний, а
