единственным действенным противоядием было сильно охлажденное пиво. В минуты просветления я понимала, что в такие моменты не контролирую себя. Кроме того, к этому времени я уже понимала и другое: когда горе охватывает меня, лучше этому не противиться, даже если кругом люди. Вот почему после второго глотка пива я начала рыдать, позволила Патрисии крепко обнять себя за плечи и уткнулась головой ей в плечо. Когда приступ плача утих, я снова села на диван, вытерла глаза пальцами, допила остатки пива, а потом услышала собственный голос — я начала рассказывать о том, что до сих пор держала в себе:
— Взрывом ему снесло голову. Это было первое, что я увидела, когда выползла из магазина, еле держась на ногах, потому что спина была изрезана стеклом. Я наткнулась прямо на нее. На голову Киарана. Там, у моих ног, он смотрел на меня — глаза широко открыты, и рот открыт, как будто тот летящий кусок железа, который его обезглавил, зафиксировал чудовищное удивление, оборвавшее его жизнь в одно мгновение. Я помню, как кричала. Дикие, безумные вопли. Такие звуки… я никогда не подозревала, что могу так голосить. Я упала на колени и не могла оторвать взгляд от головы. Это была голова человека, которого я любила, с которым надеялась строить совместную жизнь. Я потеряла счет времени. Слышала сирены. Слышала, как ко мне сбегаются люди. Меня буквально подняли с тротуара двое пожарных, завернули в одеяло и передали двум санитарам со «скорой помощи». Как раз в это время машина — она стояла рядом и уже горела — взорвалась… Санитарам пришлось положить меня на носилки лицом вниз, из спины торчали осколки стекла. Я кричала все громче. Выкрикивала имя Киарана, просила, чтобы меня отпустили к нему, кричала, что мы не должны оставлять его там, что… Следующее, что я помню — тихий голос одного из ребят со «скорой». Он объяснял мне, что у меня тяжелый шок, что на спине у меня много глубоких порезов и что он сейчас даст мне кое-что, что поможет мне уснуть. Мне мазнули по руке чем-то холодным, потом сделали укол. Через несколько секунд я отключилась. Пришла я в себя на узкой больничной койке, в палате с еще десятью женщинами. Запах дезинфекции, паршивая еда, все дежурные медсестры — монахини, мрачные и суровые. Я поняла, что лежу на животе и при каждом движении осколки стекла глубже впиваются мне в спину. Я начала выть. Тут же появились две монашки. Одна, постарше, сестра Мэри, была сама доброта, она сказала мне свое имя, называла меня Элис, утешала, говорила, что все будет хорошо, что все стекла уже извлекли и наложили швы, а болят раны, потому что отходит наркоз, что…
Я снова начала выть, на этот раз от мучительной боли в ушах. Тогда я познакомилась со второй монахиней, сестрой Агнес, очень молодой. В кино старшая монахиня всегда бывает гадиной, а новенькая, еще не успевшая зачерстветь, не испытавшая всех прелестей целибата и сырых казематов монастыря, милая и добрая. Но в больнице Богоматери в Дублине они поменялись ролями. Сестра Агнес оказалась властной и не была намерена мириться с истериками какой-то молодой американской дуры, имевшей глупость оказаться рядом с идиотской бомбой в момент взрыва. Когда мои завывания стали уже запредельными, она схватила меня за руку и стала выкручивать, приговаривая: «Довольно, Элис, мы здесь этого не потерпим. Прекратите немедленно».
От этого я только зашлась в крике с новой силой. Краем уха я слышала, как сестра Мэри говорит сестре Агнес: «Позволь мне, пожалуйста, я все улажу».
«Я даю вам минуту на то, чтобы ее утихомирить, но потом займусь этим сама».
Но я не останавливалась, и сестра Агнес появилась снова, со шприцем в руке: «Мы не любим вводить наших пациентов в бессознательное состояние, но вы не оставляете мне выбора».
Она воткнула иглу, и все померкло. Когда я пришла в себя, перед глазами все расплывалось. Передо мной стоял молодой врач. Далеко не сразу мне удалось рассмотреть его лицо. Он негромко назвался (его звали доктор Райан, и у него был мягкий южный акцент) и сообщил, что последние тридцать шесть часов я почти полностью провела в бессознательном состоянии. Они якобы пошли на это намеренно, так как, хотя мои ранения не представляли опасности для жизни и достаточно скоро я должна была от них оправиться, психологическая травма требовала «покоя». Препараты, которые мне давали, делали свое дело. Я постоянно была как в густом тумане. Затем в течение нескольких дней они постепенно снижали дозу транквилизаторов (как по мне, то точнее было бы называть их наркотиками), чтобы я смогла ответить на вопросы полицейских, пообщаться с сотрудниками посольства, а также папой и Питером. Папа в те дни проявил себя совершенно замечательно. Оказалось, что он прилетел из-за Атлантики на другой же день после взрыва — практически сразу после того, как с ним связалось посольство, — и к тому же, как я узнала потом, запретил лететь моей маме, отлично понимая, что она, явившись сюда, только все сделает хуже. Папа же связался с Питером в Париже, несмотря на то что они отдалились друг от друга — сейчас я не буду об этом распространяться, — и рассказал ему, что случилось. Питер тоже прилетел первым же рейсом. Когда я наконец пришла в себя после лекарств, у моей постели сидели папа и брат. Это была настоящая фантастика. Бывают моменты, когда семья действительно нужна… даже такая чокнутая, как у меня. На людях папа и Питер держались безукоризненно, ни разу не продемонстрировав свою вражду и неприязнь друг к другу. Папа повторял, что сделает все, что в его силах, чтобы поскорее вытащить меня отсюда, что скоро этот кошмар останется позади. Для меня его слова звучали музыкой, хотя умом я и понимала, что это чушь собачья. Должна сказать, что, хотя отец очень старался — встречался с представителями власти, пытаясь организовать мою отправку обратно в Штаты как можно скорее, — ему не под силу было отвлечь меня от случившегося. Он делал, что мог, и погрузился в это с головой — отдавал бесконечные распоряжения, проявляя свои таланты делового человека, наличие которых я всегда в нем подозревала.
Питер, со своей стороны, все время был рядом, поддерживал меня, когда я начинала плакать, успокаивал, когда мне становилось совсем уж тошно, и даже убедил отца заставить врачей забрать от меня сестру Агнес. Сквозь наркотическую дымку я слышала, как отец кричал на доктора
