Дик покосился на Нейгала и кивнул.
— Вот видишь. Мне стыдно. У меня вся рожа горит. Я в жизни еще никому и никогда не показывался с такой рожей. Черт, опять несу не то. Возьми поешь, потому что дело к вечеру, а на тебя смотреть страшно — тень от тени. Как ты будешь драться? Ты же сохэй, а не ликеистка сопливая, чтобы от расстройства морить себя голодом.
— Я не сохэй, — Дик взял тарелку с «грязным рисом» и ложку. — Я не успел сложить обетов.
— Ну, не важно. Все равно ты мужчина, и тебя ждет мужская работа. Ешь.
Дик начал есть. Руки у него слегка дрожали, но Нейгал уже видел, что он успокоился.
«А ведь он самом деле готов был меня полоснуть», — понял Эктор. Ему и это было знакомо: вскипает на человека такая ярость, что убить готов — и тут уже отрезвляет само понимание того, что и в самом деле можешь убить… Нередко. Но не всегда.
— Я не знаю, что мне делать, мастер Нейгал, — мальчик вернул пустую тарелку с ложкой. — Я буду вместе с вами драться… конечно, я должен вас простить. Потому что вы столько добра нам сделали…
— И потому что ты христианин, да? Знаешь что, вот этого не надо. Не бери на себя больше, чем можешь. Есть вещи, которые простить невозможно, это выше людских сил — да и нельзя их прощать.
«Но чего же я тогда хочу?» — подумал он. Вот холера. Семь лет он пил каждый день, чтобы заставить свою совесть если не заткнуться, то хотя бы прикрутить фитилек. Семь лет то гнал из памяти тот день, после которого ему стыдно было смотреть на себя в зеркало, то заставлял себя помнить, потому что забывать это было нельзя. Вчера, услышав «Ричард Суна с планеты Сунасаки», он почти поверил в чудо.
— Сначала я чуть не решил было, что твой Бог и вправду есть, — признался он. — Чушь, конечно — проще было бы шваркнуть меня молнией по башке, пока я еще не отдал приказа.
— Ямэ! — крикнул мальчик. — Я не хочу спрашивать об этом Бога, я хочу вас спросить, пока я жив: какого черта вы не остановились!?
Нейгал скрипнул зубами. У него было много ответов на этот вопрос, и ни один не годился сейчас. Потому что какое дело мальчику до Клятвы? Как ему объяснить, что граница тонка и каждый проводит ее для себя сам. Дело даже не в том, что откажись Нейгал выполнять приказ — его выполнил бы кто-то другой, и без особых угрызений, потому что партизаны Сунасаки не особо соблюдали правила войны, и у Бессмертных к ним накопился большой счет. Простым отказом выполнять решение совета и уходом в отставку он ничего бы не решил и никого не спас, а спасти можно было обратив оружие против своих же… Дух Клятвы иногда требует прямо изменить букве. Но как точно определить этот момент?
— Послушай, — сказал он. — Я всегда делал только то, что должен был делать. Как сейчас. Тогда у меня получилось скверно. Теперь… — Эктор развел руками. — Я многого тебе не смогу объяснить: времени. Я причинил тебе боль, я об этом жалею и постараюсь сделать для тебя все, что смогу. Вот и все, что я хотел сказать.
— Хорошо, — сказал Дик. — Спасибо.
Они сидели рядом, вглядываясь в снежную заметь, и Дик чувствовал себя опустошенным. В больном горле скребло, глаза казались высохшими и даже сомкнув веки, Дик не получал облегчения. Прежде ответственность давила ему на плечи со страшной силой — теперь словно кто-то снял этот груз, и открывшаяся легкость пустоты говорила, что все кончено. Осталось лишь сделать последний шаг и принять поражение.
Дик не видел в поражении позора. Люди гибнут, и дела их гибнут вместе с ними, но это не позор. Дик не предавал своих друзей, своих суверенов и своей веры — а потому не чувствовал ни стыда, ни страха — только бесконечную горечь. Он сам немного удивлялся себе — ведь должно же быть хоть немного страшно? — но испытывал лишь отвращение к людям Джориана и к Моро, который привел сюда всю эту шваль. Дик и в мыслях не допускал сдаться живым, и ему было противно умереть от руки такого гада как Джориан, а больше — ничего. Только острая жалость к тем, кого он любил и не смог спасти, к маленькому Джеку, Бет, леди Констанс и ее нескладному брату, пятерке гемов, всем рабам манора, леди Кассандре и этому старику, которого одной половиной души он ненавидел до крика, а другой половиной — уже успел полюбить. Одна половинка души вцепилась в горло другой, и если бы не этот внутренний ураган, душа Дика представляла бы собой совершенно спокойный черный омут. Но Моро бросил в этот омут камень, и все черти рванули на поверхность.
Именно сейчас Дик по-настоящему понял, что означает «любить грешника и ненавидеть грех». Он ненавидел Рива, но его ненависть прежде носила абстрактный характер. Он смутно помнил людей в силовых кидо с «крыльями феникса» на шлемах и со светлыми волосами под шлемами, но у этих людей не было лиц. Дик не знал ни одного имени, не помнил никакого конкретного облика. Его ненависть была сосредоточена на самом имени их Дома. У него не было ни мотивов, ни объяснений их преступлению — только само деяние, и по этому деянию Дик решил, что все его участники — нелюди.
И вот он встретился с участником этого преступления. С человеком. Причем таким человеком, которому он без колебаний подал бы руку, даже если бы не был ему ничем обязан. И сейчас, глядя на этого человека, задавал небесам вопрос: как, КАК он мог?
А небеса молчали. Может быть, по той же причине, по которой не остановили руку Нейгала: тот должен был остановиться сам, и Дик сам должен был задать свой вопрос.
Но Дик не задал его, потому что ответ уже не имел значения. Мастер Нейгал сделал то, что сделал, не из садистских побуждений, а по каким-то своим резонам, и резоны эти были достаточно вескими, чтобы наступить себе на сердце. Моро, наверное, прав: родись Дик в Вавилоне, он и сам мог бы так…
Но стоило ему хоть на миг закрыть глаза — и под воспаленными веками вставал ненавидимый с детства силуэт нелюдя в кидо и «крыльях феникса». И тогда ему казалось, он способен убить. Поэтому он старался не закрывать глаз и помнить, что перед ним человек.
Он стоял не столько перед вопросом о смысле прощения, сколько перед вопросом о бессмысленности мести. Память о бойне в Курогава была в его сознании непрестанно болящей язвой, и когда он поддавался гневу, казалось, что кровь убийцы эту язву излечит. Если в мести есть смысл, то только этот — израненному сердцу сделается немножко легче. Но при взгляде на старого спивающегося солдата этот резон исчезал: в мире станет еще одним хорошим человеком меньше, вот и все, что даст месть.
— Мастер Нейгал, а что вы делали бы на моем месте?
Нейгал прищурил глаза и усмехнулся.
— Ты знаешь, на твоем месте я оказался бы безо всякого выбора. Если бы кто-то вырезал клан Дусс, с ним была бы вендетта до конца.
— Да же если бы он сделал вам такое добро, как вы мне?
— Я дождался бы случая отплатить за добро добром, а потом отомстил.
— Какой тогда смысл в таком добре?
— Что значит «какой»? Нельзя быть неблагодарной свиньей. И нельзя прощать чужую боль. Ты можешь прощать свою боль — но не чужую. Если ты веришь в своего Бога и в загробную жизнь — то как ты посмотришь в глаза своим убитым, если не отомстишь?
Дик пожал плечами:
— А как я им посмотрю в глаза, если отомщу? Они в раю, они радуются… Вы думаете, ваша смерть обрадует их еще сильнее?
— Парень, неужели тебе в самом деле не хочется меня убить? — спросил Нейгал, а про себя подумал: «Совсем свихнулся старый пень — я что, должен его уговаривать начать против меня вендетту?»
Дик поморщился — видно, объяснения давались ему так же тяжело, как и Нейгалу.
— Если бы вы сказали, что были правы… так и надо… тут неважно было бы, прощаю я вас или нет — я убил бы вас просто потому что…
— Потому что мразь, которая может убивать женщин и детей, считая, что так и надо, по земле ходить не должна, — кивнул Нейгал. — Ты прав, прощение к этому делу отношения не имеет. Я убил бы и собственного сына, если бы он… — тут Нейгал осекся.
Довольно долго они сидели рядом молча, потом Нейгал свистнул в свисток для вызова прислуги, и на галерею вышла Нанду-Эстер. Хозяин отдал ей термос, а потом сказал, проводив ее взглядом:
— В одном была права Касси — ты ходячая бомба. Еще и суток не прошло, как ты всех моих уже крестил… И даже если мы выкарабкаемся, между нами ничего не будет по-прежнему.
Дик покачал головой.
— Я тут ни при чем. Они сделали это ради вас, а не ради Бога. Они так вас любят…
Нейгал кивнул, и дальше они снова сидели молча. Акхат бледным пятном проступала сквозь облака на западе. Потом пришел Призрак-Ионатан, и Нейгал отпустил Дика.
— Иди, парень. Попрощайся со своими на всякий случай.
Дик покачал головой.
— Прощаться — это плохая примета. На «Ричарде» не прощались, когда уходили в десант.
— Ну значит, не попрощайся, а просто поговори. Потом всякое может случиться. И ты пожалеешь, что что-то важное осталось несказанным.
— А вы, мастер Нейгал?
— Я уже сказал все, что было нужно. Иду надевать доспех. Кстати, как имя Сета, оружейника?
