на той пользе, которую он приносит, «схватывая» огромную часть мира и объявляя ее целостным и непротиворечивым феноменом. А поскольку ислам никогда не был простой политической темой для Запада – и прежде всего после Второй мировой войны, когда арабский национализм в открытую объявил о своем противостоянии западному империализму, – стремление компенсировать это в интеллектуальной сфере лишь росло. Один из авторитетных ученых сказал об исламе (не уточняя, правда,
какой ислам или какой аспект ислама он имеет в виду), что тот является «прототипом традиционного закрытого общества». Обратите внимание на использование слова
«ислам» в назидательном ключе для обозначения всего сразу: общества, религии, прототипа и реальности. Всё это будет сведено тем же ученым к представлению о том, что, в отличие от нормальных (т. е. «наших») обществ, ислам и общества Среднего Востока имеют полностью «политический» характер: тут содержится упрек исламу за то, что он не «либеральный», не способен отделить (как это делаем «мы») политику от культуры. В результате получается злобно-идеологизированный портрет «нас» и «их»:
Понимание общества Среднего Востока как единого целого остается для нас главной целью. Только такие общества [как «наши»], которые уже достигли динамической стабильности, могут себе позволить думать о политике, экономике и культуре как о подлинно автономных сферах существования, а не просто удобных академических подразделах для изучения. В традиционном обществе, которое не разделяет кесарево и Божье, которое пребывает в постоянном движении, связь между, скажем, политикой и всеми прочими аспектами жизни – ключ ко всему. Например, жениться ли мужчине на четырех женах или на одной, поститься или нет, приобретать или уступать землю, полагаться на откровение или рассудок – всё это стало на Среднем Востоке политическими проблемами… Не в меньшей степени, чем сами мусульмане, новый ориенталист должен заново исследовать, какие могут быть в исламском обществе важные структуры и взаимосвязи[1020].
Тривиальность большинства примеров (четыре жены, соблюдение или несоблюдение поста и т. п.) направлена на то, чтобы показать всеохватность ислама и его тиранию. При этом где же всё это должно происходить, нам не говорят. Нам лишь напоминают о несомненном неполитическом факте, что ориенталисты «по большей части ответственны за то, что дали жителям Среднего Востока возможность верно оценить их собственное прошлое»[1021], ну вдруг мы на минуту могли забыть, что ориенталисты по определению знают то, чего восточные люди сами о себе знать не могут.
Если таков итог «сурового» направления в новом американском ориентализме, то «мягкое» направление подчеркивает тот факт, что традиционные ориенталисты дали нам основные представления об исламской истории, религии и обществе, но при этом «слишком часто довольствовались общим представлением о цивилизации на основе лишь нескольких манускриптов»[1022]. А потому новые регионоведы в противоположность традиционным ориенталистам рассуждают философски:
Исследовательская методология и дисциплинарные парадигмы не должны определять, что выбирается для изучения, они не должны ограничивать наблюдение. С этой точки зрения регионоведение считает, что истинное знание возможно только о том, что существует, тогда как методы и теории – это абстракции, которые организовывают наблюдения и предлагают объяснения в соответствии с внеэмпирическими критериями[1023].
Хорошо. Но как узнать «то, что существует» и до какой степени это «то, что существует» формируется самим познающим? Это не обсуждается, поскольку в страноведческих программах институциализируется новое безоценочное восприятие Востока как «того, что существует». Ислам редко изучают, редко исследуют и редко знают вне тенденциозного теоретизирования. Наивность этой концепции плохо скрывает ее идеологический смысл – абсурдное утверждение, что человек не играет никакой роли ни при отборе материала, ни в процессе познания, что реальность Востока статична и есть «то, что существует», и что лишь мессианский революционер (выражение из словаря д-ра Киссинджера) не заметит разницы между реальностью внешнего мира и реальностью в своей собственной голове.
В пространстве толкований ориентализма между жестким и более свободным его вариантами появилось немало более или менее выхолощенных его разновидностей, использующих как новый академический жаргон, так и старый. Однако и по сей день основные догмы ориентализма в отношении арабов и ислама продолжают существовать в неизменном виде. Давайте вспомним их. Первая догма – это абсолютное и систематическое различие между Западом – рациональным, развитым, гуманным, высшим и Востоком – аберрантным, неразвитым, низшим. Другая догма – в том, что абстракции о Востоке, особенно основанные на текстах, представляющих «классическую» восточную цивилизацию, всегда предпочтительнее, чем прямое указание на то, что Восток вечен, однороден и неспособен определить себя, и потому при описании Востока не обойтись без обобщенной и систематизированной лексики, представляющей Восток с западной, научно «объективной» точки зрения. Еще одна – что Восток, по сути, есть нечто такое, чего либо следует бояться («желтая угроза», «монгольская орда», «смуглые доминионы»), либо держать под контролем (за счет умиротворения, исследования и развития, открытой оккупации, если возможно).
Невероятно то, что подобные представления сохраняются без серьезных перемен и не подвергаются сомнению в академических и правительственных исследованиях современного Ближнего Востока. Прискорбно, но на оспаривание этих ориенталистских догм работы исламских или арабских ученых хоть сколько-нибудь заметного влияния оказать не смогли (да и сделано в этом направлении было немногое). Отдельные статьи, пусть значимые для своего места и времени, всё же не смогли повлиять на этот консенсус – навязанный исследователям, поддерживаемый разнообразными организациями, институциями и традициями. Дело в том, что современная судьба исламского ориентализма значительно отличается от судеб остальных ориенталистских субдисциплин. Комитет заинтересованных исследователей Азии (большинство в нем составляли американцы) в 1960-е осуществил революцию в табели о рангах специалистов по Восточной Азии; попали под огонь критики ревизионистов и специалисты по африканским исследованиям – также как и прочие специалисты по регионам третьего мира. И только арабисты и исламологи продолжают жить своей прежней жизнью. Для них всё еще существуют такие понятия, как «исламское общество», «арабский ум», «восточная душа»[1024]. Даже те, чья специальность – современный исламский мир, весьма анахронично используют тексты Корана, чтобы в нем найти ответы на вопросы обо всех жизненных аспектах современного египетского или алжирского общества. Считается, что ислам – или его относящаяся к VII веку идеальная модель, сконструированная ориенталистом, – обладает единством, над которым не властны ни более поздние влияния колониализма, ни империализма, ни даже обычная политика. Клише по поводу поведения мусульман (или мухаммедан, как их продолжают называть) распространяются с такой беспечностью, которую никто не позволяет себе в отношении чернокожих или евреев. В лучшем случае мусульманин для ориенталиста – это «местный информант». Втайне, однако, он остается презираемым еретиком, который, кроме прочего, за свои
