мне? Разве нет рядом с тобой места для меня?
– Место-то и вправду есть, но ему суждено пустовать во веки веков. Мы единодушно порешили изгнать тебя из нашего сообщества.
– Вот это славно, славно! – вмешался дон Гонсало. – Так и должны вести себя благородные люди.
– Я выполнял ваш закон и ни на миг не отступал от него. Я убил дона Гонсало и теперь нахожусь здесь.
– Да, это так, и спешу тебя уверить, что это нас сильно порадовало.
– Так в чем же причина?..
– Не причина, а причины, мелкие причины. Прежде всего – людская молва. Ты не проявил должного уважения к Богу, что простительно, и мы тебе это простили. Многие из нас тоже не слишком его почитали. Но ты отказал в уважении обществу, чему нет прощения. Представь, какой скандал разгорелся бы, если бы мы, Тенорио, самые почитаемые люди в Севилье, благодушно приняли в свои ряды на веки вечные того, кто насмеялся над издревле заведенными порядками? Это будет воспринято как одобрение, но ведь мы не можем одобрить того, кто порой вел себя, как наглый смутьян. Да, как наглый смутьян, хоть и величайший из великих! Поди поищи среди нас такого, кто не совращал невинных девиц! Кто не наставлял рога мужьям! Но при этом мы никогда не посягали на основы основ. А основы в данном случае известно каковы: обольститель – пленник страсти, но он признает за отцом или супругом право наказать соответственно дочь или супругу. Но ты-то, соблазняя, никогда не пылал страстью, ты всегда был холоден; ты впутывал в свои дела Бога, и победы твои получались такими возвышенными, неземными, что права отца и мужа лишались должного смысла. Ведь женщину ты оспаривал не у них, а у Господа! Ты не их полагал оскорбить, а Всевышнего! И вот скажи мне теперь: какую роль оставлял ты за отцами и мужьями? С чего им наказывать соблазненную тобой, если обида их вроде и не затрагивала? Хуан, сын мой, я просто обязан защитить права тех, с кем ты так дурно обошелся. Вы, трагические герои, несете в себе угрозу общественному порядку… Во имя отцов и мужей, которых ты выставил на посмешище, я отрекаюсь от тебя. Ступай прочь!
Он говорил очень сурово, а в это время клан Тенорио медленно приближался к ним, так что к концу речи старика родичи уже окружали его, и, когда дон Педро, вытянув руку, указал перстом в глубь театра, множество бледных рук взметнулись из мрака и повторили его жест.
Дон Хуан, казалось, растерялся. Он точно окаменел, не произнеся ни слова в ответ и низко опустив голову. Лицо его было освещено лучом света. Но внезапно он весь как-то сжался, затем схватился за поясницу и принялся хохотать. Словно волна колыхнула клан Тенорио.
– Значит, из почтения к этим глупцам я навсегда рассорился с Богом? – воскликнул Дон Хуан. Он вытащил шпагу и ткнул в толпу теней. – Вон! Ступайте в ваш ад и оставьте меня в моем, мне и его достанет. Я проклинаю вас, ненавижу! Я не зовусь больше Тенорио, меня зовут просто Хуан!
Тени сбились в кучу. Из толпы полетели крики возмущения, проклятия. Призраки повернулись спиной к зрителям и бегом кинулись туда, где сгущался мрак. Три красных беса и три черных толкались перед зеркалом, пытаясь загородить его своими телами. Дон Гонсало остался один за столом в председательском кресле и не знал, что делать: рука его искала колокольчик, чтобы навести порядок в зале.
Дон Хуан высокомерно бросил:
– Не тревожьтесь. Путь в мой ад пролегает не через эту дверь. Лепорелло, плащ!
Лепорелло вынырнул из угла и протянул ему плащ:
– Вот он, хозяин.
Дон Хуан перебросил плащ через руку. Надел шляпу. Глянул в одну сторону, потом в другую. Дон Гонсало встал, будто готовясь зачитать приговор.
– Ну что ж, Командор, выходит, я обречен быть самим собой на веки вечные.
Дон Хуан прыгнул со сцены и приземлился уже в узком проходе, разделявшем партер, где внезапно вспыхнул свет. Твердым шагом Дон Хуан двинулся по проходу к двери, тоже ярко освещенной.
Лепорелло с середины сцены кричал:
– Подождите, хозяин! Не покидайте меня! Возьмите с собой! Коли вы сотворили для себя свой собственный ад, бес-бунтарь сгодится вам в товарищи – хоть и навечно.
Он тоже спрыгнул в зал и пробежал по проходу. Когда он оказался близко от меня, я разглядел его потное, покрытое гримом лицо, неестественно блестевшие глаза, линялый костюм из костюмерной, сбившийся набок парик. И в этот миг, только в этот миг я поверил, что и Дон Хуан, и он были всего лишь актерами.
Я повернулся к Соне, чтобы сообщить ей о своем открытии, но соседнее кресло оказалось пустым. Взглянув на дверь, я увидел, что она бежит следом за Дон Хуаном.
– Вот так-то! Выходит, и она – тоже актриса.
На сцену вышли некоторые исполнители: Мариана в рубашке, Эльвира в мужском костюме. Командор и тут исхитрился встать в центре и кланялся – гораздо картиннее других.
7. В ту ночь я не решился вернуться домой. Я поужинал в какой-то забегаловке, побродил по улицам Левого берега, а на рассвете снял комнату в прежнем отеле, где с меня взяли деньги вперед. Я долго не мог заснуть, а потом все же погрузился в сон, ожидая, что меня станут преследовать кошмары. Но, насколько помню, мне вообще ничего не снилось.
Когда я пробудился, солнце уже подступало к бахроме на покрывале. С улицы доносились бешеные автомобильные гудки – водители возмущались затором на дороге. Побриться мне пришлось в парикмахерской.
Потом я отправился в посольство, где занял у знакомых денег на обратный билет. Мне было стыдно просить взаймы и что-то врать в объяснение своей несостоятельности. Выручивший меня человек, видно, решил, будто я был обобран какой-то дамочкой: «Да ладно, ничего не объясняй! В Париже такое может случиться со всяким. Сколько тебе нужно?»
С деньгами в кармане я бросился за билетом. Потом пообедал в дешевом ресторанчике поблизости от площади Звезды. Еще час ушел на покупку всяких мелочей.
В ту квартиру я вернулся, когда времени уже было в обрез. Собирая чемодан, я все время поглядывал на дверь, опасаясь, что нагрянет Лепорелло. Сердце прыгало у меня в груди. Я не заходил ни в гостиную, ни на кухню. Несколько носовых платков, которые я повесил сушиться в ванной комнате, так там и остались. А под подушкой осталась моя пижама: я не пожелал ее доставать из страха, что обнаружу там какую-нибудь прощальную
