Анри хотел развить свои мысли, нарисовать передо мной картины счастливого будущего, но моя ласка отвлекла его. Вместо беседы мы начали целоваться, как безумные. Потом все же оторвались друг от друга, и я наконец-то приготовила омлет. Позавтракав, мы устроились на лужайке перед домом, вытащив туда надувной матрас, который Анри нашел в кладовке. Конструкция матраса не позволяла совершать резкие движения, и мы просто лежали рядом под кружевной тенью яблони. Анри говорил о том, как мы будем замечательно жить вместе, о том, что его родные наконец-то успокоятся относительно него, что моему сыну будет хорошо в Лионе, а я не вслушивалась, тихонько кивая в ответ, наперед со всем согласная. В какой-то момент я уловила слово “enfant” — ребенок, и встрепенулась.
— О чем ты говоришь?
— Если ты забеременеешь, и у нас будет ребенок…
— Анри, боюсь, это невозможно. Мне уже почти сорок пять…
— Я же не требую… Просто говорю. Ты совсем не такая старушка, какой прикидываешься. Ты можешь забеременеть: у тебя регулярно идут месячные.
— Откуда ты знаешь?
— Случайно видел прокладки в твоем чемодане.
Я отвернулась, желая закончить этот разговор, но Анри с неожиданной силой повернул меня к себе так, что мы чуть не скатились с матраса.
— Поосторожнее!
— Прости, но, пожалуйста, дослушай до конца. Для меня это очень важно. Если… Если вдруг это случится, поклянись, что ты ничего не сделаешь, чтобы избавиться от этого ребенка.
— Ты с ума сошел. В моем возрасте шансы забеременеть ничтожны, еще ниже шансы выносить дитя, но мне и в голову не может прийти избавиться от ребенка. Если такое чудо произойдет, я буду его рожать.
— Я знаю, и все равно, поклянись!
— Чем?
— Твоими детьми.
— Клянусь моими детьми, что рожу тебе ребенка, если Господь сподобит меня его зачать и позволит выносить. Но тогда тебе придется позаботиться о самых лучших врачах: в моем возрасте это не шутка.
— Клянусь, у тебя будет все, что тебе нужно, и даже немножко больше! — Анри порывисто сжал меня в объятьях, и мы, наконец, оказались на земле. Матрас перевернулся и накрыл нас сверху. Патетическая сцена закончилась гомерическим хохотом.
* * *
Мы встали и отправились на берег собирать мидий по начавшемуся отливу. Долго бродили, много набрали. Вернувшись, варили их и ели. После обеда отдыхали, дожидаясь прилива, потом пошли купаться. По ходу дел разговаривали, вспоминая книги и фильмы. Оказалось, у нас гораздо больше общего, чем можно было предположить. Недаром мой отец всегда утверждал, что у образованных людей, в какой бы стране они ни жили, культурная память общая. Это открытие радовало обоих. Анри выражал свой восторг бурно, я же, как всегда, проявляла сдержанность. Он удивлялся:
— У тебя совершенно фантастический темперамент в постели, а по виду не скажешь. Ты такая спокойная, благоразумная, что мне хочется тебя тормошить.
— Зачем?
— Чтобы ты визжала, хохотала, кричала, словом, выражала свои сильные чувства.
— Ах, так?!
И я принялась во все горло орать детские французские песни. Вспомнила школьные годы. Анри начал мне подтягивать! В течение часа мы оглашали окрестные холмы вариациями на эту тему, потом перешли к французской эстраде середины ХХ века: Эдит Пиаф, Шарлю Азнавуру и Жюльетт Греко. Тут мой репертуар оказался неожиданно обширным, что потрясло Анри до глубины души. Чтобы русская женщина так хорошо знала французскую песню — да этого просто нельзя было себе вообразить! А я все эти песни помню со времен учебы во французской спецшколе.
После такого горячего одобрения я совсем расшалилась и решила познакомить его с русской бардовской песней. Спела про перекаты и солнышко лесное. Солнышко неожиданно имело успех, вместе с русским языком.
— Русский язык очень красивый. Я ни слова не понимаю, но мне нравится звучание.
Вдохновленная, я попыталась спеть что-то еще, и тут у меня сел голос.
Вечером мы устроили ужин при свечах. Прощаясь с приютившим нас домом, разожгли камин, улеглись перед ним на ковер, смотрели на огонь, прихлебывая вино и заедая его сыром. Про себя я благодарила неизвестных мне Бенуа, его бабушку и дедушку за этот дом, подаривший мне несколько дней полного счастья. Я благословляла каждую половицу и балку и готова была целовать лестницу и кухонную плиту, ощущая каждой клеточкой, что Анри разделяет мои чувства. Как бы подтверждая это, он произнес:
— Надо поблагодарить Бенуа. Нигде в мире нам не было бы так хорошо.
— Да, это было замечательно, — сказала я хриплым голосом. Мой возлюбленный тут же завелся.
— Твой голос с хрипотцой звучит так сексуально… Я и так не могу его спокойно слышать, но сейчас это просто наваждение какое-то!
И он отставил свой бокал в сторону.
Мы предавались любви на ковре у камина. Потом огонь потух, мы замерзли и перенесли действие в спальню. Как нам удалось беспрепятственно подняться по лестнице и не упасть, одному Богу известно. Но на рассвете Анри разбудил меня ласками, как обычно. После этого мы пошли в душ, и тут выяснилось, что хрипотца у меня прошла вместе с голосом.
Анри чувствовал себя виноватым. Это же он спровоцировал меня на ор среди холмов. Хорошо, что у нас еще оставалась пара пакетов молока. Мой милый нагрел его и заставил меня выпить полную кружку. Поискал в своей сумке и нашел какие-то пастилки с антисептическим эффектом. Хотел обвязать мне горло шарфом, но тут уж я воспротивилась. Не хватало по жаре маяться в шерсти. Тогда он растер меня бальзамом, по запаху подозрительно напоминавшем незабвенную «Золотую звезду» времен моей юности. После чего мы прибрались на скорую руку, погрузили вещи в машину и тронулись в обратный путь.
В деревне сделали остановку у кафе. Анри передал хозяину ключи и, как мне удалось заметить, некоторую сумму денег. После чего потребовал теплого молока для меня. Его незамедлительно принесли и заставили меня выпить как минимум пол-литра. На голос это не оказало сколько-нибудь заметного влияния, но теперь я регулярно требовала остановить машину: молоко просилось наружу. В Ренне мы позавтракали, и я села за руль. Это право пришлось отвоевывать, потому что Анри не хотел меня, болящую, обременять. Чтобы я не пыталась разговаривать, он, не замолкая, что-то мне рассказывал. Про свою сестру. Про родителей и родственные связи, про детство в Тулузе и учебу в Лионе. А больше всего про то, как они начинали дело с Жаном Мишелем.
— Я помню, как мы приехали в его замок в первый раз. Ты знаешь, я и теперь богаче де Кассаля, а тогда… Если бы ты видела. Его отец не продал имение только потому, что оно никому не было нужно. Крыша протекала, жилые комнаты по пальцам можно было пересчитать. Ты знаешь, почему вокруг замка нет принадлежащих ему сельскохозяйственных угодий? Им пришлось все продать, только на дом и парк желающих не было, потому что они имеют историческую ценность и их надо поддерживать в первозданном виде. А реставрировать всегда дороже, чем строить заново. Мы заработали кучу денег, он огромную их часть потратил на реставрацию. В результате Жан Мишель восстановил свое родовое гнездо, но на его поддержание уходит половина его доходов. Хорошо хоть, эти затраты вычитают из налогооблагаемой базы. А у меня толком и нет недвижимости. Только родительский дом в Тулузе, но я там не живу, и родители тоже. Когда отец отошел от дел, они купили домик на побережье. Но если мы поженимся, нам понадобится дом. Или лучше квартира, большая квартира в Лионе. Твоя дочь будет жить отдельно, выйдет она замуж, или нет. Это можно предсказать заранее. А твой сын может жить с нами, если захочет. Он отличный парень, и, по-моему, у нас есть все шансы поладить.
