столь оригинального ума над такою несвойственною для него темою».
Так-то оно так, но ведь это обычное объяснение – самоизвинение всех, пойманных на интересе к книге, несогласной с исповедуемым ими направлением. А в действительности, не была ли в Никитушке-то Рахметове тяга на Апокалипсис свидетельством приглушенной мистической склонности, которая инстинктивно копошилась на дне души, под толстыми слоями убежденно накопленного, позитивного знания и мышления?
По крайней мере, о самом творце Никитушки Рахметова, возведшем его в идеал материалистического мыслителя-подвижника, – о Н. Г. Чернышевском, – случалось мне не раз слыхать, что в последний саратовский период его жизни в нем сильно засквозил религиозный интерес – атавистический результат ряда духовных предков, включительно до родного отца Чернышевского, протоирея саратовского же собора.
Л. Арнольдов
Антон Павлович Чехов
А. П. Чехов остается близок, хотя прошло столько лет с того дня, когда, на германском курорте Баденвейлере, на руках жены О. Л. Книппер, скончался этот замечательный, неповторимый, все еще не до конца нами оцененный и изученный русский писатель.
Несмотря на то, что слава Чехова распространилась далеко за пределы России и его пьесы все время пытаются ставить на подмостках иностранных театров в Ниппон, в Англии, в Америке, – Чехов остается прежде всего и всего больше русским писателем.
Это писатель, который насквозь видел нашу дореволюционную интеллигенцию и горько порой усмехался над интеллигентами, но слава его и его обаяние были взлелеяны именно русскими интеллигентами, и кто же станет сейчас спорить, что ни в какой другой среде не мог бы развиться чеховский талант и сам Чехов не мог бы жить и дышать без русской интеллигенции.
Разве мы можем вообразить себе А.П. Чехова такого, каким все мы его знаем и тепло и стойко любим, в придворном,
например, кругу или среди иностранцев, как любил жить Тургенев или, подобно Бунину, в бесконечных и постоянных странствиях по далеким краям, на океанских пароходах.
Чехов был одиноким, это тем более странно, что он никогда не был мизантропом и всегда жил, окруженный и семьею, и друзьями, и близкими знакомыми.
И все-таки Евгений Замятин подмечает правильно, когда пишет:
«Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу одиноким». «Это, – продолжает Замятин, – коротенькая, неизвестно к кому относящаяся заметка из записной книжки Чехова, опубликованной после его смерти. И можно думать, что он написал это о себе: именно с ним было так, всю жизнь он прожил один». «Приятелей у него было много, но друзей – таких, которым бы он настежь открыл дверь в свою душу – таких друзей у него не было». «Было в нем какое-то особое целомудрие, заставлявшее его тщательно прятать все, что глубоко, по-настоящему, волновало его. Оттого так трудно установить линию внутреннего его развития, биографию его духа»1.
Замятин говорил правильно. Чехов отдавал людям свои художественные произведения, но он сокровища своей души берег для себя.
Прошло тридцать семь лет со дня смерти Чехова.
Многие из его литературных сверстников вошли уже в ряды признанных русских писателей, и самые условия жизни русского писателя, как тех, кто находится в эмиграции, так и тех, кто остались или вновь создались на родине, совсем не похожи на условия, привычные Чехову. Но и теперь мы ощущаем его духовный аристократизм, его отчужденность от шумихи, его доброту и порядочность, высокий строй его души.
Чехов был не только одиноким, он был и как человек единственным, столь же значительным, как и писатель. Он таким бы остался и сейчас, и мы доподлинно знаем, чего и в беженстве можно было бы ждать от Чехова и чего именно он никогда бы не сделал, как мы доподлинно знаем, чем есть и должен быть Бунин, на что он согласится и что отвергнет.
Не надо доказывать, что Чехов не пошел бы служить к большевикам и Максим Горький никогда не мог бы рассчитывать на чеховское рукопожатие. Еще меньше симпатии было у Чехова к Алексею Толстому. Но вряд ли Чехов переменил бы, как Арцыбашев2, перо писателя на перо журналиста и вряд ли он вообще писал бы политические статьи, как писали их и Куприн, и Мережковский, и Гиппиус, Иван Шмелев и даже Борис Зайцев, не говоря уже про Алданова3 или А.В. Амфитеатрова. Боже избави заподозрить Чехова в политическом индифферентизме – но у него были свои пути, как говорил В. В. Розанов, свои «выговаривания» и он чуждался всяких громких слов, хотя бы и самых благородных, и никогда не шел он за толпой только потому, что все идут.
В годы расцвета его славы толпа русской интеллигенции шла за социалистами и за либералами. Кроме Н. К. Михайловского, у нее были в фаворе П. Б. Струве, П. Н. Милюков4, марксисты вроде Г. В. Плеханова, М. Ковалевский5, В. Г. Короленко, а Чехов работал в «Новом времени» и дружил со стариком Сувориным.
Он не был враждебен или открыто чужд левой общественности, но он никогда не признавал обязательных знакомств, как и обязательных направлений и искал прежде всего человека. Вот почему от него мы вряд ли услыхали бы гневные речи, вроде политических выступлений Бунина и не прочли бы написанную нарочито к моменту повесть, вроде «Солнца Мертвых»6. Точно также Чехов никогда не написал бы возражения, которое появилось за подписью Бунина в ответ на замечание одного критика на автобиографичность бунинского романа «Жизнь Арсеньева». И никогда Чехов не играл бы роли «Царя Ивана» от литературы, равно, как никогда не шил бы, подобно Толстому, сапог и не клал бы печей, хотя Толстого он не только любил и чтил, но перед ним преклонялся.
В эмиграции он держался бы как можно дальше от центров политики, жил бы внутри себя.
Чехов смолоду, бросив писать юмористические рассказы, понял, что мы живем, как говорит Джон Голсуорси7, в «ироническом мире», и не Чехов ли сказал, что: «Никто не нуждается в оправдании»8. Он был очень независим в мыслях, очень честен перед собою и очень духовно бесстрашен.
Чехов, словом, был замечательный человек, жизнь которого стоило бы изучать подробнее, если бы даже совсем не было в библиотеках его повестей и рассказов, и если бы Чехов не был замечательный писатель.
Его трафаретная биография всем известна, но все-таки для подросшей в беженстве молодежи небезынтересно узнать, что Чехов родился 19 января 1860 года в городе Таганроге, том самом, который сейчас в пламени войны, на Монастырской улице, где у его отца, Павла Егоровича, была суконная торговля.
Детство Чехова
