Он держал платок у правого глаза, и золотое пенсне болталось на его жилетке, на широком черном шнурке. Сев против меня на свое место, он усиленно стал тереть себе глаз, который покраснел, слезился и был воспален. Было очевидно, что в его глаз попал уголек из трубы паровоза. Прервав чтение и видя, что он не может никак извлечь уголек из глаза, я предложил ему свои услуги, на что он охотно согласился, открыв пальцами больной глаз. Под веком, в углу глаза, чернел предательский уголек, который был извлечен мною концом спички.
– Не знаю, как и благодарить вас за такую услугу! – проговорил незнакомец, пожимая мне руку и рекомендуясь: – Позвольте представиться: Чехов, Антон Павлович! – Разрешите узнать вашу фамилию!?
Я был поражен. Назвав себя, я произнес, стараясь подавить свое волнение: «Позвольте. Вы тот самый Чехов, великий писатель земли русской, которого с увлечением читает вся культурная Россия!?»
– Да, вероятно это я и есть! – отвечал он, улыбаясь и прикрывая больной глаз платком. – Однако надо пойти промыть его и освежить холодной водой, проклятый уголек из паровоза едва не выжег мне глаз!
Сказав это, Чехов вышел из купе.
Теперь только я сообразил, почему черты его лица показались мне знакомыми: его портреты помещались во многих журналах и газетах.
– Так вот он какой, Чехов! – думал я, оставшись один в купе, в ожидании его возвращения.
Вскоре он вернулся с глазом, завязанным платком, и, сев на свое место, сказал, смотря на меня здоровым глазом:
– Вот я и наказан за свое легкомыслие и любопытство! Хотел полюбоваться природой и подышать ароматом полей и лесов! И в результате едва не ослеп! Не засматривайся на красоту на ходу поезда! Это известно каждому гимназисту, а мне, старому дураку, впредь наука! Теперь весна! Хочется дышать полной грудью, а здесь, в вагоне, мне душно, не хватает воздуха!
Проговорив эти слова, Чехов закашлялся, и на его бледных щеках вспыхнул яркий румянец. Тогда я вспомнил, что у него чахотка, и мне стало так жалко этого талантливого писателя, что я не мог смотреть на него без слез, поэтому я и вышел поскорее в коридор, чтобы успокоиться и взять себя в руки.
Обедали мы вместе, в ресторан-вагоне, причем Чехов ел очень мало и выпил со мной бутылку пива.
Узнав, что я еду хлопотать о переводе в Маньчжурию, он сказал:
– Счастливый вы человек! Молодость и здоровье у вас налицо! Край, куда вы едете, очень интересен и еще не исследован! Я с удовольствием поехал бы туда, но здоровье мое приковало меня к месту, как каторжника к его тачке! Моя тачка – южный берег Крыма, мои тюремщики – врачи! В Питер я еду по делам, оттуда в Москву, а затем в Крым, который уже надоел мне хуже горькой редьки! Он красив, это верно, и климат там хорош, но там нет нашей русской природы, нет наших еловых и сосновых лесов, нет наших многоводных рек и ковыльных степей! Что там красиво – это море, но оно однообразно и непонятно душе русского человека! Мы, русские – народ континентальный, обитатели лесов и полей! Наша великая русская равнина для нас милее всех морей, океанов и снежных альпийских гор! Мы выросли на этой равнине и создали свое великое российское государство, равного которому нет во всем свете! Сибирь, по существу, также русская равнина, отделенная от европейской части поясом Уральского хребта. Смотря на карту России, мне представляется, что спит богатырь. Голова, плечи и грудь его на западе, талия подпоясана Уральским хребтом, а ноги на востоке, левая упирается в Берингов пролив, а колено правой ноги в берега Тихого Океана.
Судя по вашим словам, вы большой любитель природы и охоты, и там, на Востоке, найдете для себя обширное поле деятельности! Да, вы счастливый человек: ваша жизнь впереди для вас желанная и красивая! Завидую вам! Хотя зависть и осуждается прописной моралью!
После этого Чехов стал смотреть в окно на мелькавшие мимо нас картины и пейзажи русской природы, с ее лесами, полями, пустошами, бревенчатыми избами, крытыми тесом и соломой, плетнями и полуразрушенными изгородями, выгонами, по которым бродил домашний скот и стреноженные кони.
Лицо Антона Павловича было печально и даже грустно. Повязку с больного глаза он снял, чтобы лучше видеть. Правый глаз его все еще слезился, и он вытирал его платком.
О чем думал в это время великий писатель земли русской, один Бог знает, но мне было жаль его от всей души.
Во время стоянок поезда на станциях мы выходили из вагона и бегали по платформе, вдоль поезда, для моциона, причем Антон Павлович часто покашливал и задыхался. Поздно вечером мы приехали в Питер и с сожалением распрощались. Крепко пожимая мне руку, Чехов сказал:
– Очень рад знакомству с вами! Я вижу, что вы живой и сильный человек! Таких я уважаю и люблю! Желаю вам счастья в новых местах! Прощайте!
На этом мы расстались. Вскоре я уехал на Восток, часто вспоминая эту встречу со славным русским писателем. Через три года его не стало: он умер от туберкулеза, в самом расцвете своих творческих сил и растущей славы.
Я вспомнил то, что было сорок с лишним лет тому назад, но мне кажется, что это было совсем недавно! И образ Чехова стоит перед моими глазами, как живой.
XII. «Он созерцал свою Россию, через Голгофу, идущую к воскресению»: А. Блок
К. Арабажин
Двенадцать (Что хотел сказать Блок своей поэмой)
Из альбома Пушкинского Дома.
– Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду
Помоги в немой борьбе!
Блок – наш национальный поэт. «Когда он начинает говорить о России, то совершенно неизгладимые ноты звучат в его поэзии» (слова А. Белого). Россия, какая бы она ни была, – пьяная, преступная, страшная, – Блоку «всех краев дороже». Коварство, честь, тупость человеческая – все простит. Блок, вспоминая близкие ему «леса, поляны и проселки, и шоссе – наши русские дороги, наши туманы, наши шелесты в овсе…»:
Тебя жалеть я не умею!
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пуская заманит и обманет,
– Не пропадешь, не сгинешь ты.
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты1.
Блок – чадо нашей городской интеллигенции, цвет новой русской поэзии, роднящей его с лучшими
