— Я-то думал, что приведут злодея ростом сажени в две, под самый потолок! У которого вместо кулаков по булыжнику… А это и не тать… а комар какой-то!
Заплечные мастера загоготали, и хохот умолк под самым потолком, гулко спрятавшись в углах, распугав при этом паучихе семейство.
— И комары бывают страшны, Григорий Лукьянович. Кусаются!
— Так кого ты, тать, укусить хотел? Сказывают, царицу извести желал? Аль не так?
— Неправда это, господин. Истинный Бог, неправда! — божился мужичонка.
— А тогда для чего лягушку в кармане держишь? — беззлобно полюбопытствовал Малюта.
— То другое совсем, государь, вот истинный Бог, другое! Лягушка нужна для того, чтобы баб к себе приворожить.
— Это как же? — живо поинтересовался Малюта.
— А вот так, господин. Беру я лягушку с болота, да побольше и чтобы пупырышков на ней было не счесть. Чтобы зеленая была с рыжими пятнами, как ржа! Потом сунешь ее под живот и носишь так целый день, а после этого варишь с чертополохом. Затем косточки лягушачьи под порог избы кладешь той бабе, которую приворожить желаешь.
— И много ты приворожил?
— Много, — гордо отвечал мужичонка, — почитай третью лягушку варю, а с каждой по десяток косточек и наберется. Вот и считай… Да десятка три наберется!
— Ишь ты чего удумал, провести нас захотел, — усомнился Никитка-палач, — баб приплел! Григорий Лукьянович, может, этого ротозея плетьми разговорить?
— Плетьми, говоришь? Давай! Лучше лекарства я и не припомню.
Мужичонку подвесили за руки, и два подручных лупили его так, что кожа сходила со спины и кровавыми струпьями падала на пол.
Мужик матерился, орал, что не было в лягушке волхования, что желал приворожить к себе баб, но палач с аккуратной размеренностью продолжал и продолжал опускать на кровавую спину узкую плеть. А когда тело превратилось в кровавое месиво, вылил на язвы ведро соленой воды.
Малюта Скуратов был само терпение. Он в который раз задавал один и тот же вопрос, а мужичонка, сплевывая на пол кровавые сопли, говорил о том, что если и хотел кого приворожить, так это Маньку с Пушкаревой слободы.
Хлопотное это дело — вести сыск.
Малюта Скуратов повелел привести и Маньку. Дали поначалу бабе с десяток розг, показали клещи, которыми обычно палачи тянули жилы, и перепуганную до смерти девку приволокли в Пыточную. Никита видел, что сейчас девица готова была поддакнуть чему угодно: спроси у нее Григорий Лукьянович, часто ли она видится с сатаной — три или четыре раза на дню? И девка без колебаний скажет: четыре. Какого цвета хвост у чертей? И Манька скажет: рыжий.
Спеклась девка, вот сейчас самое время правду искать.
Манька пялилась на огромные железные крюки, торчащие в самом углу, и, видно, предполагала худшее, а Малюта улыбнулся девке, как парень на гулянье, и мило спрашивал:
— Испугалась, девица?
— Как же не испугаться, Григорий Лукьянович, когда страх-то какой! По темени подвальной шла, так все коленки подкашивались, думала, помру со страху.
— Это еще что, красавица. Мы тут утром несговорчивого вот на этот крюк повесили, — кивнул Малюта ка острый прут, торчащий из стены, — так он два дня помучился, а к заутрене третьего дня и помер. Эх, царствие ему небесное, славный был отрок! А какой скорняк! Царице сапоги мастерил. Мне вот сапоги сшил. Ты посмотри, красавица, — выставил Малюта под нос девице ноги, — посмотри, какая красота вышла! А какой рисунок! Такого ладного шития теперь не встретить. Не умеют шить мастера, как этот скорняк. Такие у него руки были, что в пяти поколениях другого такого не встретишь. Искусный был мастер! — сокрушался Григорий Лукьянович. — Да вот без рук остался. Укоротил их Никитка-палач по самые плечи. Кто бы мог подумать, но душегубец оказался, хотел царицу жизни лишить. Под стельки Марии Темрюковне волосья подкладывал, извести ее хотел! А руки его мы на площади прибили, у Лобного места. Вот так оно и бывает, голубушка. Что-то я смотрю, девица, ты совсем с лица сошла. Тебе чего бояться, если ты государыне порчи никакой не желала? А вот хахаль твой, видно, сгубить государыню хотел. Косточки лягушачьи в кармане таскал. А может, и ты в этом повинна?
— Что ты, что ты, Григорий Лукьянович?! Нет в том моей вины! Если в чем и повинна, так в том, что приголубила злодея! — едва не помирала со страха Манька.
— Приголубила, говоришь?
— Приголубила.
— Вот, видать, за это тебе и ответ держать. Если хахаль царицу хотел уморить, значит, и ты с ним в сговоре была.
— Не было этого, господин хороший, не было! А ежели он зло против царицы имел, так и судите его по справедливости!
— Жить хочешь, баба? — простодушно поинтересовался Григорий Лукьянович.
Поперхнулась Манька от ласкового взгляда Скуратова и отвечала честно:
— Хочу.
— Тогда вот что, девка, правду говори: давно ли твой хахаль измену надумал?
— Давно, господин.
— Давно ли лягушку с собой носит?
— Давно.
— Стало быть, давно надумал государыню заморить?
— Давно, стало быть.
— Эх, девка, повезло тебе. Вместо тебя на крюке твой хахаль висеть будет. На правеж бы тебя поставить, да уж ладно, будь свободна!
Мужичонка оказался на редкость упрямым. Кто бы мог подумать, что в таком тщедушном тельце прятался упорный характер. Никитка-палач перепробовал на нем все: поднимал на дыбу, надевал башмаки с торчащими вовнутрь гвоздями, калил сковородки и прикладывал их на живот татю. И, глядя на израненное тело мужичонки, совсем не верилось, что в нем оставался живой дух. Бунтарь заставлял изнемогать в поте не только Никитку-палача, но и самого Малюту Скуратова.
— А не знался ли ты с боярышнями, что служили в Крестовой комнате?
— Если и знался, то не близко…
— Ах, знался! — спокойно заключил Малюта и, повернувшись к дьяку, наказал: — Пиши, что смердячий пес знался с боярышнями, которые надумали загубить государыню волхвованием и колдовством! Вот теперь тебе, молодец, все рассказать придется. Эй, Никитушка, подними повыше дыбу, пусть детина на нас с высоты посмотрит.
Никита потянул веревку, и кости, треща, выходили из суставов.
— Хороша музыка, ничего не скажешь! А еще с ними мамка была заодно. Вот Иван Васильевич с вас и спросит!
Малюта Скуратов дело считал завершенным. Спросив дозволения самодержца, он с пристрастием допросил боярышень, которые признались в грехах, а еще указали на бояр, чьи имена еще совсем недавно внушали Григорию Бельскому благоговение. Один из них был Федор Овчина, чей отец заставлял царицу Елену стягивать с него сапоги. А бояре все настойчивее шептали о том, что Иван Васильевич приходился скорее всего Федору сводным братом, иначе откуда у Ивана Васильевича высоченный рост? Василий Третий сухонький да маленький уродился, а вот Овчина из молодцов — когда в дверь входил, то наполовину сгибался. Они даже лицами схожи, и оба здоровенные, словно дремучие лоси.
Иван Васильевич не любил Федора Овчину как повод позлословить пакостникам-боярам о своем возможном не царственном происхождении, и когда Малюта Скуратов шепнул царю о том, что Федор был в заговоре с опальными боярышнями, Иван только усмехнулся:
— Пои его вином.
И в один из пиров Малюта заманил Федора Овчину в винный погреб и повелел псарям придушить боярина.
На очереди было еще двое ближних слуг царя: Воротынский Степан и Морозов Илья, трогать которых Иван Васильевич ранее не смел. И вот открывшийся заговор позволял устроить сыск.
Дворовых людей обоих бояр выставили на правеж. Каждое утро стрельцы привозили их к Разбойному приказу, заставляли снимать порты, и стрельцы лупили безвинных по голым икрам без всякого милосердия по целому часу, выпытывая у них правду на своих господ. Дворовые люди, закусив губы, терпеливо сносили удары, а Малюта, выглядывая из окна, попивал винцо и следил за казнью, только иногда бросал замечания:
— Не щади! Лупи что есть силы.
Батоги от ударов ломались, однако стрельцы не думали унывать, доставали из припасов новые прутья, и после часу немилосердного боя около каждого из отроков лежало по целой вязанке.
Такая пытка продолжалась всякий день.
После двух недель бития они наговорили на своих господ то, что было и чего не могло быть. Едва на холопах останавливался строгий взгляд Малюты, их признания обрастали небылицами, а дьяк, ломая перья и хихикая, продолжал записывать.
— Так, стало быть, Воротынский Степан вместе с челядью надумал придушить царя и царицу? — еще раз переспрашивал Малюта.
— Точно так, господин, — живо отвечал холоп, понимая, что малейшее промедление может послужить поводом для очередного бития.
— А кого же на престол царский боярин метил?
— Сам хотел сесть, — быстро нашелся холоп, утоляя пальцами зуд под коленом, где уже багровым рубцом начинала затягиваться рана.
