Служба поначалу у Григория не пошла. Полковой воевода, оглядев ладную фигуру отрока, произнес:
— Бельский?.. Хм… С топором, стало быть, заявился. С таким оружием только на большую дорогу выходить.
— Возьми во дворец, воевода! — взмолился Григорий.
Подивился наглости недоросля воевода, однако отвечал с улыбкой:
— Во дворец захотел? Хорошо, будешь при печниках во дворце. Да не лыбься, дурак! До царского дворца я еще долго тебя не допущу, будешь рубить дрова и свозить их на царский двор, а еще кое-где по хозяйству помогать — котлы скрести и мусор за город вывозить.
И все-таки назначению Григорий Скуратов был рад — могли бы отправить в дальний уезд стоять на вратах, а то и вовсе сторожить татей. А тут все-таки Москва! Вот и пригодилась батюшкина фамилия. От печников до Думной палаты совсем рядышком будет.
Малюта был невысокого росточка и выделялся среди прочих отроков своей кряжистой фигурой. Ноги растопырку, спина чуть согнута, будто держал на себе отрок исполинскую бочку и передвигался так осторожно, словно опасался расплескать содержимое и испортить казенный кафтан. Зато силы Григорий был недюжинной и поднимал на себя такую вязанку дров, которой хватило бы и на четверых. А печники, смеясь, рассказывали о том, как однажды Гришка нагрузил подводу дров и старая лошаденка, не справившись с ношей, надорвалась на половине пути и издохла, тогда Бельский впрягся в воз сам и тащил за собой поклажу на кремлевский холм. А в другой раз, забавляя народ на ярмарке, поднимал над головой валуны до десяти пудов весом. Именно тогда и разглядел его дворцовый тысяцкий, определив в караул у Челобитного приказа.
Уже двадцать годков минуло Гришуньке, а женат он не был. Взглядом Малюта обладал шальным, от которого шарахались все дворцовые девки, опрокидывая от страха коромысла с ведрами, роняя противни с пирогами.
А тысяцкий иной раз чесал седой затылок:
— Я тебя, Гришка, во дворец забрал, облагодетельствовал, а ты здесь всех баб перепугал, с такими глазищами только на помосте топором махать! Может, тебя в подручные к Никите-палачу определить? — не шутил воевода.
— Помилуй Христа ради, батюшка, не делай из меня заплечных дел мастера! Навоз буду убирать, спальни чистить, но в заплечные мастера не пойду.
— Ты бы хоть женился, авось и взгляд бы твой потеплел, а то как на бабу посмотришь, так она рожать готова.
Как ни старался Гришка, а только взгляд его не теплел, похорохорится иной раз перед девахой, выставит себя петухом, а та и в слезы. Видно, и помер бы Григорий Лукьянович бобылем, если бы не давний обычай московитов возить засидевшихся в девках дочерей по деревням. Посадит иной отец перезрелую дочь на телегу и, проезжая по селениям, орет во все горло:
— Поспело, созрело, кому надобно?! Поспело, созрело, кому надобно?!
Подходят бобылки, прицениваются, и непременно всякий раз находился охотник на залежалый товар.
Григорий повстречался с Парфенией через день после того, как отстоял у Благовещенской лестницы недельный караул. Впереди его ожидал отпуск в несколько дней, и он, помаявшись в Москве от безделья, решил поехать в деревню.
Миновав Живодерный двор, выехал на Ордынское поле, поросшее бурьяном и чертополохом, а далее прямиком на Тверскую дорогу, к которой спускалась Ямская слобода. Селение было крепкое, одних дворов сотни две. А скота и вовсе не сосчитать: когда пастух выгонял коров на луг, то на добрый час стадо могло перегородить всю дорогу.
— Созрело, поспело, кому девка надобна?! Созрела, поспела, кому девка надобна?! — Отрок правил телегой, на которой, подмяв под себя пук соломы, тряслась девица лет двадцати пяти. — Эй, служивый, баба в хозяйстве нужна? — орал малец, заприметив Гришку. — На все руки мастерица: прядет, ткет, кружева такие плетет, что засмотришься. Щами закормит! Когда борщ варит, так к нам на запах вся деревня сбегается. Лучше тебе и не сыскать, — напирал отрок, разглядев на лице Скуратова малость замешательства.
Малец походил на купца, который во что бы то ни стало хотел всучить бросовый товар простофиле-покупателю.
— Если она такая мастерица, что же она в девках-то задержалась? Перестарок ведь! — приглядывался к дивчине молодец, как покупатель к товару, с тем расчетом, чтобы сбить цену.
Девка была круглолицая и пышна. Как раз такая, какие особенно нравились Григорию. Одно седалище занимало половину телеги и, свесившись с края, грозило плюхнуться на землю.
Девка жевала стебелек ромашки и напоминала добрую корову, а смышленые глазищи остановились на веснушчатом лице Скуратова-Бельского. Баба словно примеривалась — а каков же молодец на вкус?
— Ты посмотри на девицу, служивый! Разуй зенки поширше! — спрыгнул с телеги отрок. — Как кругла! Как мясиста! Если бы она мне не была сестрой, так сам бы женился! Такие телеса, как у Парфении, еще и поискать нужно! Двадцать верст проехал, а такой бабы, как моя сестра, так и не увидел.
— Двадцать верст проехал и нигде ей женихов не сыскалось?
Баба и вправду была для хозяйства справная — нагружай на нее хоть телегу дров, все выдержит! А пронести в руках бочку с водой, так это и вовсе пустяк. Такая баба для мужа опора.
— Не нашлось, — горестно вздыхал отрок. — Двадцать верст проехал, только трех бобыле и повстречал. Один ходит едва, а два других холостыми хотят помирать. Уж больно хороша сестра, жаль, что пропадает. Если ты, служивый, не возьмешь, так придется в монастырь свести. Постриг примет, — загрустил отрок.
— Что же ты ее сватаешь, а не отец? — с интересом поглядывал Малюта на бабу.
— Как отец помер, так я в семье старший стал. У меня шесть сестер, и я за всех в ответе. Двух сестер в прошлом году по дорогам возил, так их сразу подобрали, а вот с ней второй день маюсь. Был один вдовец, взять Парфению собирался, так ему приданое захотелось. Вот на том и расстались. У сестры, кроме покосившегося амбара, больше никакого приданого не сыскать. Вот если бы нашелся добрый человек за так ее взять. Может, ты смилостивишься, служивый? — с надеждой спрашивал отрок.
— Да стара она больно для меня, — махнул рукой Гришка, — Я ведь молодец ого-го!
— Ну где же стара?! Где же стара?! Ты не на рожу смотри, ты телеса разглядывай. Эй, Парфения, подними платье, покажи красоту! — строго распоряжался сорванец. Он был настоящим купцом и просто так от себя покупателя отпускать не желал.
Баба чуток подвинулась на телеге и показала крепкие толстые ноги.
— Вот, — скромно опустились коровьи ресницы.
— Видал! Где ты еще такое увидишь?
— Да, пожалуй, нигде, — сильно поколебал Григория своей решимостью отрок.
А почему бы и впрямь не жениться? Батенька помер, и хозяйство пришло в упадок, а вот с этакой девахой можно из запустения подняться. А какое удовольствие, видать, ее за титьки щипать!
— Беру твою девку! — махнул дланью Григорий, сдаваясь. — Краснобай ты! Тебе только товар дерьмовый с базарных лавок продавать.
— Парфения баба не дерьмовая! — резонно заметил отрок. — Ты мне за такую хозяюшку еще в ноги низенькое поклонишься. Парфения, чего телегу мою отираешь?! Слазь! Мужика я тебе отыскал, слушайся его во всем.
Качнула Парфения бедрами, и телега запросила пощады долгим и выразительным скрипом. Седалище у бабы было таково, что только самую малость уступало лошадиному крупу, и когда девица сделала первый шаг, все на ней пришло в движение, а Гришка стал всерьез беспокоиться, как бы жена не растеряла сдобы по дрянной дороге. В целости довести женушку нужно до батюшкиного двора.
— Девка аль нет? — поинтересовался Гришка.
— Девка, — едва пробился через щеку румянец.
— Служивый, мы теперь с тобой родственники, — не унимался отрок. — Ты бы мне за сестру три рубля дал. Ты с нее более получишь, когда она по хозяйству начнет прибирать.
— Дулю тебе под нос, а не три рубля! Столько я на государевой службе и за неделю не имею. А если хочешь по-родственному, так ко мне поедем, там и разопьем красного винца.
Это предложение отроку понравилось, и он, развернув телегу, поехал вслед за Григорием по Тверской дороге.
Парфения родила двух дочерей, которые, в отличие от дородной родительницы, выглядели неимоверно худыми, и если бы не резвость, делающая их похожими на вращающееся веретено, девочек можно было бы принять за хворых. Ликом девицы напоминали мать — были так же круглолицые и точно такие же хохотуньи.
Не сразу Иван Васильевич обратил внимание на Скуратова. Бывало, по несколько раз в день мимо проходил и взирал на стражу как на некое приложение к царским хоромам, словно и не отроки стоят, а чурбаны для кафтанов. А тут однажды ткнул кулаком в плечо и спросил:
— Правда, что валун в пятнадцать пудов поднять сумеешь?
Зарделся под царским взором караульничий:
— Правда, государь.
