Единственная возможность заполучить Екатерину — это помириться с Эриком XIV, и Иван Васильевич, подавив в себе брезгливость к купеческому происхождению шведского короля, решил написать ему письмо, в котором просил отнять Екатерину у финляндского герцога.
Поразмыслив малость, шведский король почти дал согласие отнять жену у брата и передать ее русскому государю по тайному договору.
Иван Васильевич от желанной новости ликовал почти в открытую: шугал по двору перепуганную челядь, а раз прикрикнул на Марию, сумев высечь из ее черных глаз злобные искры. Ближним боярам Иван говорил о том, что Мария ему наскучила, и не пройдет и месяца, как он отправит ее в монастырь. Бояре недоверчиво хмыкали, не зная, что же ответить самодержцу, и только самые осторожные из них готовились к большим переменам.
Василий Грязной передавал Марии вольные речи царя. Черкешенка только передергивала плечами и в открытую насмехалась над могучим самодержцем:
— Время придет, так он у меня сам в монастыре сгинет!
И, созерцая гневное лицо царицы, Василий Грязной верил в то, что черкесская княжна может заткнуть за кушак и самого государя.
А скоро новгородский наместник привез в Москву весть: шведский король Эрик XIV посмел заточить своего брата Иоанна в замок Грисгольм. Воевода взахлеб рассказывал государю о том, что король обвинил брата в измене за то, что тот провозгласил Финляндию независимой; если что и помешало королю немедленно расправиться с взбунтовавшимся братом, так это неожиданный приступ эпилепсии, который не отпускал Эрика XIV почти сутки. А потом Эрик впал в такой глубокий сон, что его не могли добудиться и трое суток. Когда король наконец проснулся, то немедленно пожелал видеть Екатерину и с улыбкой объявил ей о своем желании отослать ее русскому царю Ивану. Герцогиня нашла в себе силы, чтобы отвесить королю низкий поклон, и также, улыбаясь, сообщила, что лучше умрет, чем оставит своего мужа.
— Ты желаешь к своему мужу? — угрожающе переспросил король. — Тогда заточить их обоих в крепости! И не выпускать без моего особого распоряжения.
Ближние бояре, уже не стесняясь, говорили о том, что Мария доживает во дворце последние дни и что в одном из дальних монастырей для царицы приготовлена келья, где ей придется провести остаток жизни в полнейшем одиночестве.
Московский двор запасся терпением и стал ждать новую хозяйку, и только немногие бояре оставались на стороне опальной царицы, убежденные в том, что скорее всего Мария Темрюковна свернет Ивану шею, чем он облачит ее в одеяние старицы.
Время шло, а высылать Екатерину в Москву король не спешил. Уже не однажды новгородский воевода отъезжал с поклоном в Шведское королевство, но Эрик всякий раз был занят: то мешала размолвка с Данией, то строптивость показывал Ганзейский союз, а потом неожиданно король умерил гнев и позволил брату видеться с женой раз в неделю.
Московские бояре вновь обернули взор на Марию Темрюковну, которая к тому времени уже так окрепла, что едва ли не покрикивала на самого Ивана Васильевича. От бояр не ушло и то, что даже вновь избранный митрополит спешил оказать почтение царице и кланялся ей в самый пояс. Треснуло согласие в Думе, и многие из бояр приняли сторону черкесской княжны, понимая, если и искать управу на царя, так только в лице сумасбродной Марии.
* * *
Малюта Скуратов был одним из любимцев царя Ивана. Происходил он из мелких дворян и носил родовитую фамилию — Бельский. Батюшка его имел небольшое именьице неподалеку от Москвы по Тверской дороге, землицы ровно столько, что иной молодец мог бы и переплюнуть, а тот небольшой доход, что приносили черные люди, пропивался батюшкой в течение часа в московских кабаках.
Бедно было. Сиро.
Григорий, не отличаясь от крестьян, бегал с мальцами в одних лаптях, гонял на выпас хворостиной гусей, дрался с отроками из соседней деревни и совсем не подозревал о глубоких княжеских корнях своего измельчавшего рода.
Прозрел Григорий пятнадцати лет от роду, незадолго до батюшкиной кончины, когда строгий предок выдрал уже великовозрастного детину за ухо лишь за то, что тот разодрал о плетень новые порты.
— Будешь знать, как штаны о плетень рвать! Будешь теперь знать, как рвать новые порты! — приговаривал отец и, подставу, выпустил из рук распухшее ухо, присел прямо на рубленую колоду.
Дом их мало чем отличался от крестьянских изб — был так же неказист снаружи, как и внутри, но что возвеличивало его среди прочих дворов, так это огромный забор, который был виден за версту, и, не зная хозяйства Лукьяна Бельского, можно было бы подумать, что прячется за плетнем княжеская казна. А хозяйства этого — две худые коровы да дюжина крикливых кур, которые бесшабашно бегали по двору и старались всякий раз угодить под колеса проезжавшей телеги.
Ухо у Мишутки припекало, и он с досадой подумал о том, что до плясок, видать, не заживет и к Маньке придется поворачиваться левым боком, иначе, ежели заприметит, засмеет и выставит на посмешище перед всем весельем.
— Ты уж, батенька, не шибко бы меня обижал, в этот год полковой воевода созывать будет. Служивым я стану, а ты меня все за уши дерешь[79]!
Вздохнул Лукьян Скуратов-Бельский тяжко. И вправду, сынок вырос. Смотр боярских детей устраивался раз в два года. Недоросли съезжались в уездный город, где полковой воевода, зорко всматриваясь в неровный строй новичков, сверялся со списком прошлого года — десятной. Громко выкрикивал фамилию каждого, проверял, в справности ли оружие, хорош ли под новобранцем конь. Отдавать на службу полагалось при оружии и коне, а еще лучше чтобы были при нем два человека на конях да в доспехах.
Лукьян Степанович подумал о том, что ничего этого Гришке не видать — поедет он в уездный город на обычной телеге, без коня и доспехов, предстанет перед полковым воеводой в лаптях и с топором за поясом. Ухмыльнется понимающе в бороду знатный служивый и назначит детине мизерное жалованье, на которое и телогрею не справишь.
Сам Лукьян некогда ехал на смотр при оружии, в шеломе с сагайдаком, с саблей да с рогатиной, под ним был вороной аргамак, которого не стыдно было бы выставлять и на царском смотре, а жалованье за месяц такое выплачивали, что и за пять не прогуляешь.
Позахудал род Скуратовых-Бельских. Размельчал. Была у отца некогда надежда на Тимофея, старшего из сыновей, что поднимет фамилию, стряхнет с нее налипший навоз, да вот беда — утоп в позапрошлую весну! А Гришка непутевым вырос — все девок за титьки щиплет да порты на плетнях дерет. Ни степенности в нем, ни разума. Хорошо было бы, если б дослужился до десятника да не пал бы в первом бою.
Рубленая колода оказалась с трещинкой — защемило зад Лукьяну Степановичу, да так больно, словно кто-то копьем ткнул. Ойкнул старый служивый с досады и, привстав, отодрал от подштанников рваный клок. Хмыкнул неладно хозяин и подумал, что нужно наказать сенной девке, чтобы приладила на драном месте заплату, негоже дворянину с дырой на заднице по деревне шастать.
— Вот что я тебе, Гришка, скажу, надежды у меня на тебя никакой. Ты и сейчас вот сопливый ходишь, как тебе девки себя целовать дают? Утер бы соплю! — Послушался Гришка батеньку, растер ладонью липкую зелень по щеке, а потом отер пальцы о рубаху. — И вправду через месяц служба твоя будет! В недоросли пойдешь. Служи государю верно, а ежели случится сеча, так башку понапрасну под пули не подставляй, — научал старый отец сына. — И еще помни о том, что мы Бельские! Свое начало мы ведем от самих Вениаминовичей. Если оно посмотреть, так мы в родстве с самим царем будем! Поначалу предки наши в Литве служили, а потом Федор Иванович Бельский выехал на Русь, вот от этого корня и пошли ростки.
— Видать, наши ростки самые маленькие, — взгрустнулось Григорию, — остальные Бельские в Думе заседают, царя слушают.
Отвесил Лукьян Степанович оплеуху сыну.
— А ты о ростках вольно так не рассуждай. Наши предки ого-го где были! Если хочешь, чтобы тебя не Гришкой всю жизнь звали, а по отчеству величали, в чины тогда выбивайся, на глазах у государя будь, вот тогда и воскресишь нашу славу. Я-то до больших чинов не дослужился, государя только с Постельного крыльца вместе с остальными стольниками и дворянами видел. А ежели получилось бы у тебя к государю пробиться, порадовал бы тогда ты мое сердечко на старости лет.
Гришка совсем не обратил внимания на отцовский подзатыльник, стряхнул шапку о колено, насадил ее на острый затылок, как на кол, и сплюнул через щербину между зубами себе на лапоть.
— Заприметит меня, батенька, государь. Видит Бог, заприметит!
Батенька умер через год, оставив в наследство сыну совсем новые сапоги и кучу нужных наказов, которые невозможно было бы исполнить даже в том случае, если бы Гришка проживал ни одну, а три жизни. И поэтому единственно что оставалось — это надеть батьки подарок и позабыть про все наказы.
