— Ты говоришь со мной, словно я вчера родился,— ответил ему тогда Бах.
Лунц много выпил в этот вечер и не мог удержаться от разговоров.
— Я работаю на заводе,— сказал он.— Над станками висят огромные плакаты: «Du bist nichts, dein Volk ist alles» [15]. Я иногда задумываюсь над этим. Почему я — ничто? Разве я — это не народ? А ты? Наше время любит общие формулы, их кажущаяся глубокомысленность гипнотизирует. А вообще ведь это чушь. Народ! К этой категории у нас прибегают, чтобы сказать людям — народ необычайно мудр, но лишь рейхсканцлер знает, чего хочет народ: он хочет лишений, гестапо и завоевательной войны.— Он подмигнул и сказал: — Ты знаешь, я уверен: еще год-два, и мы с тобой тоже не выдержим марки, духовно приобщимся к национал-социализму и будем себя ругать, что сделали это слишком поздно. Дело здесь в биологическом законе отбора — выживают те виды и роды, которые умеют приспособляться. Ведь эволюция — это приспособление. А раз человек стоит на вершине лестницы, царь природы, то он, значит, самая приспосабливающаяся скотина из всех скотов. Тот, кто не приспосабливается, погибает и, значит, падает с лестницы развития, ведущей к божеству. Но все же мы можем не успеть: меня могут посадить, а тебя — убить русские.
Все эти разговоры вспоминались Баху. Странное чувство вызвали они в нем тогда. То были его мысли и его чувства, он не спорил с ними.
— Мы последние могикане,— говорил Бах… Но одновременно он морщился и раздражался, эти мысли смешивались с тревожным и унизительным чувством бессилия. Взгляд озирающихся старческих глаз, вид поношенной старомодной одежды, бессильный шепот с оглядыванием на двери и окна. И тут же — он замечал это и в Марии, и особенно в брюзжании ее матери — самая элементарная зависть к тем, кто находится в фокусе событий, к тем, кто летает на конгрессы в Рим, Мадрид, гремит в «Фолькишер беобахтер», устраивает свои выставки, посещает виллу Геббельса, дружит с теми, кто охотится с Герингом. Пожалуй, получи Форстер большое назначение — и от семейной фронды не останется следа.
Он уехал в армию с чувством тоски. Как он мечтал об отпуске, о доме, покое, о беседах с друзьями, о вечернем чтении на диване, об исповеди всех своих сокровенных мыслей и чувств перед матерью! Он собирался рассказать ей о невообразимой жестокости войны, о каждочасной и полной зависимости от чужой грубой воли и приказов — чувство более мучительное, чем страх смерти.
И неожиданно оказалось, что он томился дома, не находил себе места, разговоры его раздражали. Он не мог себя заставить прочесть несколько страниц подряд, казалось, от книг идет запах нафталина.
Он уехал, испытывая облегчение, хотя ехать на фронт совершенно не хотелось и мысль о сослуживцах и солдатах была ему неприятна.
Он прибыл в моторизованный полк 26 июня, за два дня до начала наступления. Теперь на тихом берегу Дона ему казалось, что, собственно, и прошло всего двое суток со дня его возвращения из отпуска. С начала наступления он потерял чувство протяженности времени. Это был пестрый, плотный ком, жаркая путаница хриплых криков, пыли, воя снарядов, огня и дыма, ночных и дневных маршей, теплой водки и неразогретых консервов, отрывочных мыслей, крика гусей, звона стаканов, треска автоматов, мелькания женских белых платков, свиста «мессершмиттов» сопровождения, запаха бензина, тоски, пьяной удали и пьяного смеха, страха смерти, воплей сирен бронетранспортеров и грузовиков.
Рядом с войной, с огромным дымящимся степным солнцем существовали отрывочные картины: яблонька-кривулька, отягощенная яблоками, мрачное небо в ярких южных звездах, блеск ручьев, луна над синей ночной травой.
В это утро он очнулся. Предстоял отдых перед последним прорывом к Волге. Сонный, спокойный, сохраняя на коже прохладу воды, он смотрел на ярко-зеленый камыш, на свои худые загорелые руки и вспоминал прошедший отпуск, охваченный потребностью связать два мира, далекие и противоположные, отдаленные друг от друга огромной бездной пространства и все же живущие рядом в тесной груди одного человека.
Он поднялся во весь рост и притопнул ногой. Казалось, он ударил сапогом по небу. Тысячи километров чужой земли лежали за его спиной. Долгие годы он считал себя ограбленным, духовно нищим, одним из последних могикан немецкой свободы мысли. Почему он так кичился своим духовным богатством, так ли богат он? В миг, когда из пыли и дыма вдруг возникло ощущение чужого неба и огромной побежденной чужой земли, он всем телом ощутил мрачную силу дела, участником которого был. Он, казалось ему, кожей, всем телом почувствовал край пройденной им чужой земли. Быть может, именно сейчас он стал сильней, чем в те дни, когда, оглядываясь на дверь, шепотом высказывал свои мысли. Ясно ли ему до конца, с кем великие умы прошлого — с этой гремящей победной силой или с шепчущимися, со всеми этими пропахшими нафталином старухами и стариками? И не пахнет ли нафталином весь девятнадцатый век, верным сыном которого он считает себя в двадцатом? И не казался ли девятнадцатый век ужасным и циничным тем людям, которые познали очарование и поэзию восемнадцатого?
Бах оглянулся на шум приближающихся шагов. Дежурный телефонист поспешно подошел к нему и сказал:
— Господин лейтенант, вас вызывает к телефону командир, батальона.
Солдат посмотрел на реку и незаметно для офицера чуть слышно присвистнул. Так и не придется выкупаться — он уже слышал от приятеля, батальонного телефониста, что отдых отменен: получен приказ готовиться к выступлению.
30
Многократно люди пытались искать в характере Гитлера причину сыгранной им в истории роли. О характере этого человека известно многое, но ни мстительная злоба, ни любовь к пирожкам со взбитыми сливками, ни зловещее умение играть на низменных инстинктах толпы, ни любовь к собакам, ни соединение бешеной энергии с подозрительностью, ни страсть к мистике, ни ум и мощная память, ни капризная изменчивость в выборе фаворитов, ни жестокое вероломство и связанная с ним экзальтированная сентиментальность, ни десятки других обычных либо чрезвычайно отвратительных свойств и черт не могут сами по себе объяснить совершенного им.
Приход Гитлера к власти, конечно, в основном был определен не тем, что Германия пришлась по характеру Гитлеру, а тем, что послевоенной фашизирующейся Германии {14} понадобился Гитлер.
Побежденная в империалистической войне Германия искала Гитлера, и она нашла его.
Но знакомство с характером Гитлера помогает понять механизм действия этой главной причины, определившей ему роль главы немецко-фашистского государства.
В его биографии, в его характере и в характере его поступков нужно отметить одну важную постоянную: неудачливость. И поразительная вещь — именно эта неудачливость стала основой его успеха. Неудачливый школяр и студент, дважды провалившийся в Вене и в Мюнхене на приемных испытаниях в художественное училище, неудачливый политик, начавший свою карьеру информатором разведки баварского корпуса и «освещавший» деятельность партии, которую он впоследствии возглавил, человек неудачливый и в отношениях с женщинами.
В глубине души он испытывал робость недоучившегося школяра, сохраняя мучительное воспоминание о том, что в условиях свободного соревнования талантов он не был допущен даже в самые скромные провинциальные кружки художников.
Неудачливость гонит людей на разные дороги — одних она приводит к угрюмой покорности, соглашательству, других к религиозному мистицизму, третьи отчаиваются и опускаются, четвертые озлобляются и завидуют, пятые лицемерят и унижаются, шестые становятся мнительными, робкими и неуверенными, седьмые устремляются в истерическое прожектерство, восьмых питает бесплодное презрение, девятых маниакальное честолюбие, десятые вступают на путь злодейства и разбоя.
Гитлер в годы своего стремления к власти и в годы владычества над народами Европы сохранил характер неудачливого обывателя; колоссальность власти, оказавшейся в его руках, и особенности нацистского государства, возглавленного им, позволили ему отразить на всеевропейском экране проявления души озлобленной, мнительной, злопамятной и вероломной… И тогда черты и особенности характера руководителя фашистского государства стали роковыми для миллионов людей!
Поразительно, что, придя к власти, он продолжал ощущать свою неполноценность, настолько она ему была глубоко присуща. Ибо бешеное самомнение фюрера — лишь форма выражения его внутренней неуверенности.
Он был тем человеческим характером, который выразил и отразил особенности германского государства, разбитого в первой мировой войне.
Германское государство последних пяти-шести десятилетий — неудачливое государство. Его попытки стать мировым хозяином терпели крах. Германский империализм не мог мирным путем захватить рынки.
