не время являться в Санкт-Петербург. Что до Швеции, Александр был не так уверен, что она на его стороне, ибо эта держава в своей амбициозной переменчивости могла бы, подобно тому как покинула, разочаровавшись, Наполеона, покинуть и Россию из-за отвергнутых авансов. Александр решил выслушать ее невероятные предложения и сделать вид, что прислушивается к ним с тем вниманием, какого они заслуживают, и желает их зрело обдумать, как того требует их важность. Он послал Бернадотту чудесные меха и осыпал его самыми лестными свидетельствами личного расположения.
В отношении Турции, которая упорно отвергала выдвинутые условия, ни за что не хотела оставлять Молдавию до Серета, не соглашалась на протекторат русских в Валахии и Сербии, не хотела уступать ни одного пункта на Кавказе и не желала платить военные репарации, будучи убеждена, что если продолжит сопротивление еще некоторое время, то Россия под давлением французских армий будет вынуждена отказаться от всех своих притязаний, Александр снова изменил предложенные условия, отказался от протектората Сербии и Валахии, от пунктов на Кавказе и репараций, но настоял на всей Бессарабии и Молдавии до Серета и надеялся добиться на этих новых условиях мира, который бы позволил ему располагать всеми своими войсками.
Таковы были планы России. При подобном положении дел нечего было и думать посылать Нессельроде в Париж, ибо не стоило труда просить мира, зная, что его не получишь. Александр дал знать Лористону об отказе от этого демарша с нескрываемой болью; сказал, что курьер, отбывший из Парижа 13 января, не оставил никакой надежды спасти мир, что он этим глубоко сокрушен, ибо не переставал искренне желать его; что ради его сохранения он держался условий Тильзита, то есть оставался в состоянии войны с Англией, стерпел ущемление герцога Ольденбургского с условием, что Франция предоставит возмещение по своему усмотрению, вынес даже образование Великого герцогства Варшавского, лишь бы только оно не стало началом восстановления королевства Польши.
Затем Александр заявил, что всегда соблюдал законы континентальной блокады, всегда содействовал ей, закрывая свои порты перед британцами и узнавая их флаг под всеми наименованиями, какие они незаконно себе присваивали; что полностью исключать торговлю с американцами он не может, ибо это доведет его страну до такого состояния нищеты, в каком пребывает Польша;
что американцы, которых он впускал, в самом деле сообщались с англичанами и он это знал, но был уверен в их национальности и впускал только тогда, когда она не внушала никаких сомнений; что, к тому же, его обязывают к этому только Берлинский и Миланский декреты, принятые без его участия; что он уже тысячу раз всё это повторял и повторяет теперь в последний раз, чтобы окончательно заявить о своей невиновности; что он выдержит, если придется, и десятилетнюю войну и скорее отступит в Сибирь, чем опустится до положения Австрии и Пруссии; что Наполеон, провоцируя разрыв, весьма недооценивает собственные интересы; что Англия уже на пределе своих ресурсов и, продолжая держать континентальную блокаду и обернув против Веллингтона те силы, которые он подготовил против России, Наполеон добился бы мира раньше, чем через год; что в противном случае он возлагает надежды на события неизвестные, неподдающиеся расчетам, и вернет Англии все шансы на успех, какие она потеряла.
Александр добавил, что останется непоколебим в намеченной линии поведения, что его войска останутся за Неманом и не перейдут через него первыми; что его народ и весь мир станут свидетелями того, что он не сделался агрессором, что в этом отношении он настолько щепетилен, что даже отказался выслушать предложения Англии, отослал ее порох, отошлет равным образом и Торнтона, если он явится, и дает в том слово чести человека и государя. В заключение Александр заметил, что при таком положении вещей отправка Нессельроде невозможна, что достоинство и здравый смысл воспрещают ему это, ибо миссия посланника уже ни к чему не приведет.
Ведя такие речи, Александр казался взволнованным более обыкновенного, но и более решительным, чем был ранее, и говорил как человек, не боявшийся выказать свое огорчение из-за войны, потому что решил воевать, и воевать жестоко. Он оставил Лористона столь же расстроенным, каким был сам, ибо этот превосходный гражданин ждал войны с отчаянием, предвидя всё, что может из нее проистечь. Впрочем, он всегда встречал у Александра дружеский прием и был осыпан его заботами. Только теперь его не столь часто приглашали на обед ко двору и в круг императорской семьи, дабы ответить на холодность, какой подвергся князь Куракин. Однако встречали всюду с прежней предупредительностью, ибо пример, поданный Александром петербургскому обществу, был последним понят: Лористон повсюду находил бесконечно почтительное отношение, сдержанную вежливость и спокойную непоказную решимость, словом, сокрушение без слабости. Повсюду он видел только людей, которые боялись войны, но были исполнены решимости скорее воевать, нежели отступить за пределы, начертанные их императором. Французы не подвергались нигде ни оскорблениям, ни дурному обращению.
Лористон, получивший изложенные выше сообщения с 25 января по 3 февраля, со скрупулезной точностью передал их своему двору с курьером от 3 февраля, добавив к ним от себя сколь правдивое, столь и разительное описание настроений в Санкт-Петербурге. Его курьер прибыл в Париж в середине февраля. Ему, впрочем, предшествовали и другие, указывавшие почти на то же положение вещей и заставлявшие предположить то, о чем Лористон возвещал с определенностью: Нессельроде никуда не едет.
Обретя уверенность в том, что Нессельроде в Париже не появится, Наполеон добился своей цели. Однако он находил Россию настроенной чересчур решительно, и хотя она казалась ему достаточно напуганной, чтобы предпринимать внезапное наступление, он по-прежнему опасался, как бы горячие головы не убедили Александра перейти через Неман и опередить французов в Кенигсберге и Данциге. Вследствие чего он счел уместным заключить альянсы, расписал войскам последние движения, дабы успеть вовремя к Висле, и сопроводил эти решительные действия несколькими политическими демаршами, дабы успокоить чувства Санкт-Петербургского кабинета и внушить ему снова некоторые надежды на мир.
До сих пор Наполеон не хотел заключать альянсы из страха насторожить Россию. Он заставлял ждать главным образом несчастную Пруссию, не перестававшую опасаться, что за долгими отсрочками скрывается ужасная ловушка. С октября Наполеон под различными предлогами держал ее в неизвестности и наконец сообщил подлинную причину отсрочек, в которой теперь можно было признаться. Когда наступил февраль и положение вещей стало таким, что откладывать дольше было уже нельзя, Наполеон весьма обрадовал короля и Гарденберга, объявив им, что собирается подписать договор об альянсе. Фридрих-Вильгельм, которого Россия подталкивала к войне в 1805 году и совершенно оставила в 1807 году, считал себя обязанным только своей стране и короне. Будучи
