Меня позвал Симонов.
– У меня есть пять минут, – сказал он.
– Хорошо.
Я была готова. Я сказала ему – если у вас нет возражений против мысли, которую выражает Заболоцкий о хоре светил и цветов, – почему вы возражаете против силы выражения его мысли? А виолы усиляют – им действительно откликается следующая строка.
Колокола, виолы и гитарыИм нежно откликаются с земли.
– Я никогда не обращаю на это внимание, – сказал он.
«Ну так пишите тогда статьи и не трогайте стихов», – надо было ответить, но я смолчала.
Поэма была за мной.
– Передайте Заболоцкому, – сказал Константин Михайлович, – что Симонов просит его переделать кусок, чтобы не было архаизмов: виолы, лилеи…{20} А вы, Лидия Корнеевна, можете продолжать высказывать свое мнение, – прибавил он зло, – так как это не повредит вашему доброму имени.
– Я не о добром имени своем хлопочу, – сказала я.
– Но разве вы забыли, что было с «Торжеством Земледелия»?{21} И можете поручиться, что из-за этих архаических строк не будет того же?
– Нет, не могу. Но что угодно может быть из-за любых строк – не только этих.
Затем разговор перешел на Пастернака.
Я спросила, заплатят ли Пастернаку аванс, обещанный ему, без Симонова.
Тот дал при мне распоряжение и добавил:
– Не знаю, как Борис Леонидович, – но моей этике не соответствует просьба о деньгах с угрозой не дать стихов – угрозой мне, после всего, что я для него сделал. Я бы на его месте так не поступал.
– Дай бог, вы никогда не будете на его месте.
Он стал собирать бумаги в свой желтый роскошный портфель. Я ушла. О, кажется, теперь я начинаю его постигать. Он хочет быть благодетелем и чтобы ему были за это благодарны. А люди не хотят благодеяний. Они хотят уважения по заслугам. Поэму Заболоцкого надо печатать не потому, что он восемь лет был в лагере, а потому, что поэма его хороша. Пастернака Симонов обязан сейчас поддержать, а не оказывать ему милости – обязан, потому что он поставлен хозяином поэзии и Пастернак в его хозяйстве – первая забота… А если Борис Леонидович и не вполне справедлив к нему, то как можно сейчас требовать от Бориса Леонидовича справедливости?
Поэма Недогонова. Человек способный, бесспорно. И Твардовский, и Маяковский, и Некрасов – и боек, и кругл, и идилличен. Ему обеспечена Сталинская премия{22}.
22/XII 46
В «Новый Мир» – отдать Гидаша в набор. Чтобы он скорей получил деньги. В машинку.
24/XII 46
Глазу лучше, лучше! Пятнышка передо мной почти нет и буквы не расплываются. И я полегоньку читаю.
Симонов не звонит. Сердится? Болен? Занят?
Меня подмывает написать ему письмо – о стихах. Чтобы разъяснить основу и снять недоразумение со звуками. Не в звуках самих по себе дело, а в мобилизации всех подспудных сил языка на осуществление замысла поэта. Все должно на него работать – и звуки тоже.
Я даже набросала черновик письма – но послать ли? Не будет ли это также письмом к К. и прочей мрази?
Нам не дано предугадать,Как слово наше отзовется, —И нам сочувствие дается,Как нам дается благодать…{23}
В два часа должен был быть Недогонов. И подвел – не явился. Вероятно, он звонил, когда меня не было, хотя мы условились, что он явится без звонка. А я на час забегала в «Новый Мир». Сдала в набор Гидаша. Я хочу ввести свои порядки – в хранении и исправлении рукописей.
Кроме того, написала довольно язвительное письмо Кривицкому в ответ на его атаки на Гидаша.
Потом разбиралась в папке стихов. Адалис (которая уже кидалась на меня; волчья улыбка; страшный напор, а поэма ее пустота и бездарность и надо придумать причину отказа умно и политично){24}.
25/XII 46
Рискнула. Послала сегодня письмо Симонову.
Был Лейтин – я его вызвала, чтобы сделать поправки к Фининбергу{25}, которого уже давно решено было печатать – да невозможно было добыть адрес Лейтина. А теперь, кажется, в № 1 опоздали. Это жаль – и стихи и перевод первоклассны. Добыла у него интересного тувинца – как раз необходима литература братских народов.
Завтра у меня прием.
26/XII 46
Спала плохо, на приеме была шальная. Сама читала стихи и натрудила глаз. Были: Белинский (способный, но подозрительно похожий на Рейсера, только красивый и умный){26}, Лейтин – больной, забитый; Сашин – интригующий, корректный, хитрый, трусливый и нагловатый вместе. Видя, что к Симонову послали курьера, я вложила туда записку о Фининберге – но ответа не последовало. А мне очень хочется напечатать этот стих – и хорош, и старику подмога.
Вечером Ивинская и Сашин уговорили меня пойти на вечер одного стихотворения, и я сдуру согласилась. Трудно, холодно было идти. Накурено, душно в зале. Тридцать девять стихов! Я на третьем уже ничего не понимала. Кажется, интересна З. Шишова{27}. Голоса долетали до меня как из рупора – я никого не видела без очков, хотя сидела близко. Кажется, интересен был Светлов – про ангелов{28}.
27/XII 46
Радость. Симонов позвонил. Выдержал экзамен и позвонил сам – т. е. не рассердился на письмо, которое ведь было «учительное». И еще радость. Ему понравился приложенный к письму Зыбковец{29}, и он сказал, что напечатает его. И еще радость: он согласился, что не надо никакой «подборки молодых», что это неважно – молодые или старые, – а просто в двух номерах будут лирические стихи: во втором – тех поэтов, которые начали в 30-х годах, в третьем – тех, которые начали в 40-х. И Симонов будет во втором. Это очень умно и положит предел всяким нареканиям и обидам – за отнесение к молодым. Нет, прав Леля – в этом товарище нечто есть.
О письме сказал: «получил и прочел с большим удовольствием».
То-то.
А день был усталый, сонный, сбитый с ног. Вот и сейчас уже давно бы мне спать, а только сейчас наступила тишина и можно наконец лечь. А именно сейчас хочется наконец писать и думать – в тишине. Но нельзя.
Встала поздно. Некрасова, назначенная на два часа, явилась раньше – и я не смогла пообедать с Люшей, проводить ее. Читали с ней ее стихи, отбирали. Она очень талантлива, явно. Но в стихах у нее самое сильное – вещи, природа, а не люди, только не люди. И думаю, и в жизни она людей не видит и не знает. Не верит им.
Потом – в «Новый Мир», по мелким, нудным делишкам.
28/XII 46
Днем был Лейтин. Он, конечно, ремесленник – но очень умелый. Так жаль, что Фининберга мне сорвали!
Потом дома читала стихи, данные мне Ивинской. Боже, до чего она ничего не понимает! Пошлейшие стихи преподносит мне как открытие.
Но ничего, если пройдут глаза, я со всем справлюсь, всюду поспею, и к Герцену моему{30}.
Завтра, может быть, увижу Тусю и покажу ей Адалис. Надо придумать формулу отказа. Это непросто.
Сегодня сама читала Маяковского. «Флейта-позвоночник», «Про это», Маяковский векам[76], «Облако» – какие вещи.
Вчера Симонов еще сказал по телефону:
– Не ставьте мне каждое слово в строку. Поймите, что, когда я отступаю в мелочах, – я делаю это, чтобы наступать в главном.
Пусть так. Но почему у него в двенадцатом номере плохие стихи Долматовского, ужасные, вялые, пустые?{31}
29/XII 46
Завтра тяжелый день. Попробую повидать Симонова и уговорить его вместо жидких стишков Яшина дать в № 1 стихи С.Я. (это бы наверное вышло, если бы С.Я. дал их давно, как я молила, – но у него ведь болезнь: он не может расставаться со стихами и дал только сегодня). Посмотрим. Я делаю это не для С.Я., а для номера: Недогонов, Заболоцкий и Маршак – тогда всё было бы на высоте.
30/XII 46
Утром позвонил Симонов, вызвал на два – смотреть подборку лириков к № 2. Пошла. Довольно спокойно читали с ним и Ольгой Всеволодовной. У него есть вредная тенденция брать и дрянь – только бы взять у всех, никого не обидя. Подписал сегодня к печати ужасно дрянные стихи Щипачева и Жарова{32}. Я протестовала как-то недостаточно. Буду еще.
Опять тяжкий и бессмысленный разговор о Пастернаке. Тут уж я высказалась вполне что, мол, Пастернак не может быть справедливым и ему, Симонову, надо самому позвонить Борису Леонидовичу и «помириться».
– Да ведь он меня обидел, а не я его. Что же я буду первый звонить.
– Потому вы первый, что вы годами моложе его на двадцать лет, а положением – старше в десять раз, – сказала я.
Вот как я обнаглела.
Маршака в № 1 он не дает – зато и Яшина снял, слава богу. Так что две превосходные поэмы, плохие болгары и никакой плохой лирики. И то хлеб.
