Уже тогда я начал его разработку. Этому «леваку» нравилось, что я, грузинский князь, вчерашний придворный, тем не менее не отрицаю заслуг большевиков. Наше знакомство укрепил щедрый дар: я преподнес ему две картины — Кандинского и Малевича, хранившиеся будто бы прежде в моем тифлисском дворце (Коба расщедрился и приказал «выдать товарищу Фудзи из музея эту мазню»). Харро был в восторге.
Потом власть начал захватывать Гитлер. И если в свои двадцать Гарольд являлся «леваком», то в сорок Фюрер не дал ему стать консерватором. Надо сказать, что в то время Гитлер был искренен. Я помню, как в одной из ранних речей он предупредил: «В нашей борьбе возможен только один исход: либо враг пройдет по нашим трупам, либо мы пройдем по трупам врага».
Разработка успешно закончилась, когда Гитлер стал канцлером.
Харро был в бешенстве от происходившего на родине. Во время очередной встречи с ним я понял: пора!
Он тогда работал у Геринга — в люфтваффе в «исследовательском отделе». Сотрудники отдела специализировались на прослушивании телефонных разговоров. Прослушка стала нормой жизни Германии (и это тоже было родное!).
Его работа представляла для нас огромный интерес, открывала великие возможности! К тому же Харро читал лекции высшим функционерам нацистской партии. Кроме того, он был «свой» в самом закрытом аристократическом обществе, его любовницей являлась княгиня Л., а женой — племянница князя Оленбурга… Короче, бесценный человек!
В тот день мы шли с Харро по Унтер-ден-Линден. Какой-то старик-еврей забрел сюда, несмотря на запрещение евреям появляться на главной улице Берлина. Здоровенный детина-штурмовик бил его сапогами. Он устроил игру. Старик падал — палач ждал. Старик поднимался — и палач снова ловко сбивал его сапогом под хохот зевак… У Харро заходили желваки. Оказалось, старик — знаменитый скрипач. Харро уже готовился броситься на штурмовика, но я успел схватить его за руку. Потом он шел и яростно ругался:
— Безумный поганец в обезумевшей поганой стране!
Я сказал ему:
— Я вас понимаю! Даже я, князь Д., ненавидящий большевиков, готов им сейчас помогать… — и прибавил что-то вроде слов Черчилля: — «Если с Гитлером будет бороться сам дьявол, я готов стать его союзником».
Он с чувством пожал мне руку… После чего можно и нужно было спешить. Завершающую часть разработки Харро я передал нашему нелегалу. Он познакомился с ним и свел его с неким Арвидом Харнаком.
Арвид Харнак был племянником знаменито — го богослова, блестящим молодым экономистом из министерства хозяйства; ему весьма доверял сам министр, знаменитый финансист Шахт. Его жена — американка, помешанная на Марксе и Троцком. Харнак разрабатывался нами с 1932 года. Этот кутила и игрок уже тогда начал получать от нас деньги. Но работал он с нами не из-за денег, он был идейный марксист и тайный член коммунистической партии.
Уже без меня, в 1935 году состоится историческое знакомство Харнака с Бойзеном.
Вскоре после этого заработает «Красная капелла». Главой подпольной сети станет Харро Бойзен. Внучатый племянник адмирала Тирпица проходил у нас под кличкой Старшина. Харнак отправлял нам донесения под кличкой Корсиканец, позднее — Балтиец. Старшина и Корсиканец будут главными нашими информаторами накануне войны.
У Харро, как я и предполагал, оказались друзья-интеллектуалы во многих министерствах. Вскоре с ними уже сотрудничали люди из министерства пропаганды, писатели, актеры, режиссеры — левая богема… Капелла пугающе быстро росла. Все эти цифры были радостны для отчетов Иностранного отдела нашей Лубянки, но меня они пугали. Организация при таком количестве посвященных обречена. Я сумел объяснить ситуацию Кобе, последовала шифровка нашему резиденту: «Считаем необходимым группу резко ограничить».
Но, к сожалению, накануне Второй мировой войны я очутился в лагере. И вместо нас, старой гвардии, отправленной в лагеря или расстрелянной, пришли непрофессионалы. Короче, после начала войны они умудрились потерять связь с «Капеллой». (Наша портативная радиостанция работала на батарейках, то есть всего два часа, после чего требовалась перезарядка. Да и радиус действия у нее был смешной — до тысячи километров.) И все-таки наш связник вышел на них. Но вместо того чтобы заставить их временно лечь на дно, работу «Капеллы» продолжили. Это было летом 1942 года, и уже осенью их всех арестовали.
Как я узнал впоследствии, Гитлер лично придумал казнь для полусотни молодых интеллектуалов. Чтобы продлить мучения, веревку перекинули через крюк для подвески мясных туш. Затягивали петли на шеях постепенно. Глаза несчастных лезли из орбит, вываливались кишки.
Но вернемся в 1933 год, когда благодаря Харнаку мне удалось спастись.
В конце 1933 года я провалился. Как и положено при диктатуре, тайная полиция при Гитлере заработала отменно. Гестапо арестовало моего агента. Я перестал встречаться с остальными — теперь их вел Центр. Через неделю я понял: за мной уже следили. Следили профессионально, но и я профессионально засек их. Был один выход — попытаться выиграть время, то есть показать, что я ни о чем не догадываюсь. Я отправился к нашему агенту, который провалился и его сумело перевербовать гестапо (о чем мне стало известно от Корсиканца). В разговоре с агентом я пожаловался, между прочим, на острую боль в зубе. Он тотчас порекомендовал своего врача, но предупредил, что тот работает медленно. Я сказал, что мне спешить некуда, лишь бы врач был хороший.
Я пошел к рекомендованному специалисту и инсценировал острую зубную боль. Тот вскрыл мне зуб, положил мышьяк, велел приходить через два дня. И тотчас сообщил, куда надо. Теперь слежка знала, что я ничего не подозреваю и никуда не денусь двое суток.
Они ждали от меня новых посещений агентов. Ждали продолжения провала сети.
Я понимал: долго дурачить их не удастся. Наслышанный о пытках, я ходил с зашитой в воротничок рубашки капсулой из все той же лаборатории Х. Один укус и… Ощущение удивительное, когда ты приготовился к смерти. Утром просыпаешься, думаешь: возможно, это твой последний день. И оттого глядишь на всех людей насмешливо. Зачем-то суетятся, куда— то бегут…
Я сумел связаться с Корсиканцем. Он не подвел, вывез меня из Берлина в багажнике автомобиля. Вскоре через Женеву я вернулся в Москву.
Уже на следующий день меня привезли на новую дачу Кобы — Ближнюю.
Был вечер, и в свете фонарей я увидел промелькнувший пруд в зелени листвы. Сама дача, зелененькая, одноэтажная, показалась мне довольно скромной по сравнению с зубаловским домом.
