— Да, очень неискренние люди. Надо будет и здесь навести порядок, чтобы все поняли хорошую русскую поговорку: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь»… Мы с Фудзи учили в семинарии «В начале было Слово». Вот и надо научить товарищей отвечать за Слово… Ну, дальше?
Ягода молча положил новый листочек перед Кобой. Тот прочел. И повторил:
— Я же говорю — вокруг неискренние люди. А ты, Фудзи, оказывается, побывал в Испании? Ай, ай, почему утаил, брат?
Я с изумлением на него посмотрел.
— Удивляешься? А сам испанские пословицы про товарища Сталина рассказываешь. «Он у меня даже в супе»…
(Боже мой! Ему донесли и это!)
— Впрочем, это еще не все. — Он вернул папку Ягоде. — Читай.
Ягода прочел:
— «Когда члены партии аплодировали Генеральному секретарю, нашему великому Вождю товарищу Сталину, товарищ Фудзи дважды первым переставал аплодировать…»
— Не аплодирует и все тут! — засмеялся Коба. — Товарищ Фудзи и впрямь не искренний друг.
Я хотел ответить, но Коба предупредил мои объяснения:
— Я шучу… Товарищу Сталину не нужны никакие аплодисменты… А вот международному движению нужны. Весь мир должен видеть, как мы едины.
Но он не шутил, и я это знал.
— Теперь самое важное, Иосиф Виссарионович, — сказал Ягода. — Даже не представляю, как назвать эту подлость…
— Говори.
Ягода колебался.
— Русский язык понимаешь? Говори!
— Многие депутаты собираются завтра голосовать против вас.
Вот тут Коба изменился в лице. Он молча, почти с ненавистью посмотрел на Ягоду.
Итак, славословие было только на трибуне… Никакой он не победитель! И это сказано при мне! Я, сверстник, друг детства, услышал о его позоре! Глупец, усердный Ягода не понимал, не чувствовал причины его бешенства. И продолжал:
— Полтораста человек готовятся… против. Но все равно товарищ Сталин пройдет единогласно. — Он мудро улыбнулся. — Побеждает, как известно, не тот, кто голосует, а тот, кто считает…
— Замолчи! — хрипло сказал Коба. Он заходил по кабинету. Потом остановился, замер у окна.
— Теперь самое подлое, — не унимался глупец Ягода. — Мерзавцы говорили с Кировым — просили его занять место Генерального секретаря партии, но он…
Коба молча смотрел на Ягоду, он уже не слушал.
И Ягода торжественно закончил:
— Отказался!
Коба обратился ко мне:
— Спокойной ночи, Фудзи. — Он хотел остаться наедине с Ягодой. Но на прощание велел: — Усы сегодня же сбрей, отрасти бородку подлинней. Не следует быть похожим на товарища Сталина.
Наступил день голосования в высший орган партии — Центральный комитет. Никаких случайностей быть не могло. Коба придумал выборы без выбора. В список для голосования было внесено ровно столько кандидатов, сколько следовало избрать. И когда началось голосование, Коба подошел к урне и демонстративно, не глядя в бюллетень, опустил его туда. Он как бы приглашал последовать его примеру. Все это было противно, и мне захотелось его вычеркнуть. Но конечно же я не сделал этого. Опытным глазом увидел «наших товарищей». Они стояли у урны, маячили повсюду. Да и бюллетени, не сомневаюсь, были помечены.
Голосование закончилось.
На вечернем заседании на трибуну вышел Каганович и объявил результаты работы Счетной комиссии. Коба получил всего три голоса «против», а Киров — четыре… Далее следовали остальные.
Раздался несмолкаемый шквал аплодисментов. Мы преданно, бесконечно аплодировали, отлично зная, что все это — ложь. Мой друг Коба мог презирать нас всех…
На следующий день, входя в его кабинет, я столкнулся в дверях с выходившим оттуда Ягодой…
Коба сидел за столом, на котором лежала огромная куча бюллетеней. Я понял — это те, кто голосовал «против». Рядом с бюллетенями — листы… и на них столбиком написаны фамилии… Всех проголосовавших против Кобы вычислил Ягода.
Уже после смерти Кобы я узнал: их было двести семьдесят! Двести семьдесят горячо аплодировавших ему делегатов тайным голосованием высказались против него. Но не нашлось ни одного из нас — из «железной ленинской гвардии», кто заявил бы вслух о своих убеждениях. Такой был страх! Причем даже не страх смерти, это ведь происходило еще до террора. Это был страх ссылки, жалкий страх потерять привилегии! Но даже в дни самых страшных казней Нерона все-таки находились сенаторы, выступавшие с речью против Цезаря. Хотя они знали точно: это — смерть. Но ведь говорили! Вслух! А тут — ни одного… Думаю, голосование доказало моему другу самое главное: никакой железной партии более не существует. Теперь Коба мог без опаски приступить к любым действиям.
Мы не понимали, что на том съезде проголосовали за собственную смерть.
Итак, Коба сидел за столом над списками, покуривал трубку. Потом сказал:
— Вчера читал статьи Ткачева. Бухарчик дал. Много пустой шелухи, но одна фраза хороша. Бухарчик ее часто цитирует… Ткачева спрашивают: «Скольких людей придется ликвидировать, если власть захватим мы, революционеры?» И Ткачев отвечает: «Надо думать о том, скольких можно оставить!» Мысль хороша. Но уверен, они слабы были выполнить. И у нас тоже больше разговоров. Ильич завещал: Революцию не делают в белых перчатках. Это трудно — убивать ради дела Революции. Как любил повторять наш с тобой учитель в семинарии: «Надо быть Гераклом, чтобы очистить авгиевы конюшни». — Он засмеялся, а я похолодел.
Помню, он долго молчал. Потом поднял голову и сказал:
— Благодари Бога, что тебя тут нет. — И постучал трубкой по бумаге.
Думаю, именно тогда, сидя над бюллетенями, он окончательно принял решение.
Любовь Бухарчика
Теперь каждый раз в кабинете Кобы я заставал Ягоду. Что-то готовилось, но я не понимал тогда что. Хотя Ягода часто докладывал в моем присутствии. Обычно эти доклады происходили в форме читки донесений агентов. И при мне они всегда касались Бухарина.
— Товарищ Бухарин встретился с товарищем Лариной в ресторане. Как сообщил наш сотрудник, он сказал товарищу Лариной: «Зимой во время похорон Луначарского я стоял у его гроба и вдруг представил свою смерть. Колонный зал Дома союзов. На сцене урна, увитая цветами, и Коба выступает: „Пусть Николай не раз ошибался, но Ленин его очень любил“…»
Коба заметил то ли мне, то ли Ягоде:
— Красивую смерть загадал для себя товарищ Бухарин… А я вот вспомнил стихи товарища Омара Хайяма. Поучительные стихи: «Легкой жизни ты просил у Бога, легкой смерти надо бы просить»…
