Но более крупные кости, зарегистрированные в гроте Тешик-Таш, не могут быть продуктом охоты сов. Наиболее вероятно предположить здесь деятельность кого-либо из следующих дневных хищников. 1) Алтайский кречет, крупный сокол, типичная птица альпийской и субальпийской зон; у его гнёзда обильны остатки пищухи, сусликов, особенно — клушиц. 2) Балабан, крупный сокол, гнездится в скалах, один из видов — преимущественно высокогорная форма. У его гнёзд — остатки сусликов, сурков, зайцев, пищухи и различных птиц, в том числе саджи, трясогузки, скалистого голубя, чирков, носатой утки, болотной совы и др. Упомянутая высокогорная форма питается в значительной степени прилётной водоплавающей птицей и может быть приручена как ловчая птица. 3) Сапсан гнездится на скалах, один из видов обитает в горах Таджикистана. У его гнёзд встречаются остатки разных птиц, в частности, у таджикистанского вида — каменной куропатки «кеклик»; может быть приручен как ловчая птица. 4) Стервятник, мелкий гриф, гнездится на скалах, часто недоступных, в неглубокой нише или на карнизе под нависающей скалой; синантропичен, не чуждается человека, подчас питается преимущественно человеческими испражнениями, а также различными мелкими животными, куски которых приносит к гнезду в зобу. 5) Орёл-беркут, самый крупный из орлов, гнездится на неприступных скалах; приносит к гнезду (не в зобе) разнообразную дичь. Ловит зайцев, сурков, крупных птиц (куриных, куропаток, горных индеек, водоплавающих птиц), но также и полёвок; по отношению к человеку крайне осторожен, но птенцы его хорошо приручаются и дрессируются человеком как ловчие птицы[558].
Конечно, нет причин утверждать, что вблизи тешик-ташца жил только один какой-нибудь из этих видов. Вполне возможно, что в гроте и вблизи него гнездились и несколько из указанных видов, находясь между собою в сложных биологических отношениях, как и с крупными грифами, сипами, ягнятниками, гнёзда которых, возможно, тоже находились невдалеке. Среди этого многообразного пира пернатых хищников тешик-ташец должен был занять своё место, вступать с ними в определённое взаимодействие, извлекать пользу из их соседства, тончайшим образом использовать их биологические особенности и свойства их высшей нервной деятельности. О том, что тешик-ташец находился в тесном общении с какими-то из этих птиц, косвенно свидетельствует факт тешик-ташского захоронения, всесторонне исследованного А. П. Окладниковым.
Оставляя в стороне домыслы об идеологической и социальной стороне этого захоронения, возьмём лишь сам материальный факт: закапывание покойника в грунт грота, несомненно, было его «схоронением» от каких-то животных. Но схоронить таким образом труп от гиены, медведя или волка, с их отличным обонянием, было бы совершенно бессмысленно (и, действительно, гиена откопала труп). Напротив, этот акт совершенно рационален, если имелось в виду схоронить труп от хищных птиц, у которых, как известно, обоняние редуцировано. Охотники оставляют добычу, слегка присыпав её землей или прикрыв чём-либо, и этого достаточно, чтобы она лежала нетронутой хищными птицами. Таким образом, захоронение тешик-ташского мальчика косвенно свидетельствует о том, что в других случаях трупы людей поедались птицами, и что в самом гроте птицы были обычными гостями.
Все перечисленные виды птиц в период выращивания птенцов приносят к гнезду избыточное количество мясной пищи. Это объясняется особыми механизмами снабжения птенцов — обычно не непосредственно приносящим пищу самцом, а через посредство остающейся при гнезде самки, или, во всяком случае, механизмом, при котором инстинкт доставки пищи не контролируется непосредственно потреблением её птенцами и приобретает отчасти характер «самоцели». У ястребиных, у которых лучше всего изучен процесс кормления, под гнёздами образуются огромные массы не съеденных трупов принесённых птиц или рваных частей их. При обилии пищи ястребы едят лишь головы своих жертв (мозг), а всё остальное пропадает[559]. В той или иной мере это наблюдается также у соколиных, у орлов, у некоторых грифов (ягнятников). Чем старше птенцы, чем больше им нужно пищи, тем интенсивнее родители (или один из них) ловят добычу и таскают к гнезду, употребляя на это всё светлое время суток, едва успевая сами перехватывать пищу и заготовляя её, в конце концов, гораздо больше, чем нужно птенцам[560].
Мы вправе допустить, что тешик-ташцы не брезговали и этими ресурсами мясной пищи. Разумеется, эти ресурсы были по объёму неизмеримо меньше, чем плоды деятельности леопарда, и не могли составить сколько-нибудь существенной части пропитания. Мы рассмотрели последний вопрос не в целях реконструкции источников питания тешик-ташцев, а лишь в целях объяснения всей совокупности костных остатков в гроте Тешик-Таш. К тому же эти ресурсы имели лишь сезонный характер. Зато они в это время имели преимущество ежедневной «доставки на дом» для маленьких детей или больных. А в виде погадков частицы мясной пищи доставлялись и круглый год, к тому же дезинфицированными от всяких ядовитых продуктов гниения мяса: желудок хищных птиц замечательно вооружён для сопротивления гнилостным бактериям и гнилостным ядам, по-видимому, благодаря обилию соляной кислоты[561].
Интересна относительная лёгкость приручения человеком перечисленных и ряда других пернатых хищников[562]. Может быть, это говорит о закрепившемся опыте бесчисленных поколений. Во всяком случае, если тешик-ташец был заинтересован в ловчей добыче своих пернатых соседей и сожителей, он, конечно, не был только пассивным собирателем их отбросов, а стимулировал эту их деятельность, старался продлить её сезон, вмешивался в кормление молодняка, приучал их к себе и приучался сам к ним, отлично, разумеется, разбираясь в индивидуальных повадках и особенностях разных особей и выводков.
Полученные выводы не могут быть распространены на другие средне-палеолитические памятники, кроме, может быть, остальных высокогорных мустьерских памятников. Но общее ориентирующее значение этого примера состоит в том, что он ограничивает привычное суждение: раз в палеолитическом памятнике найдены кости такого-то вида животных, значит наш предок охотился на него. Оказывается, тщательная проверка этого суждения не подтверждает его и требует более пристального изучения той или иной конкретной биотической среды этого предка.
VI. Некоторые данные и предположения о сигнальном воздействии палеоантропов на диких животных
Как выше было сказано, я полностью исключил представление об ископаемых троглодитидах как охотниках. А ведь именно такое представление с необходимостью влечёт приписывание им тех или иных свойств по аналогии с человеком. Мы имеем право утверждать, что троглодитиды даже и не могли бы убивать, ибо им это запрещал жизненный инстинкт — абсолютный, не допускающий исключений. Те популяции, которые нарушали бы эту биологическую норму поведения по отношению к животной среде, вымерли бы; иными словами, «не убивать» — это был наследственный безусловный рефлекс, врождённый видовой закон, безоговорочно закреплённый естественным отбором, а не навык, от которого особь могла бы и отвыкнуть. Теперь этот вывод нам важен и для того, чтобы нащупать едва ли не самое неясное и зыбкое звено во всей цепи анализа и реконструкции происхождения человеческой речи.
Мы говорили, что невозможно вообразить себе семейство троглодитид в роли хищников, — у его представителей на всех уровнях не было почти ничего для нападения, а в природе все объекты нападения имеют те или иные средства самозащиты от хищников: рыбы уходят в воду, птицы взмывают в воздух, копытные убегают и т. д. Но теперь посмотрим оборотную сторону медали: сколь трудно представить себе троглодитид в роли нападающего, столь же трудно, оказывается, вообразить себе и защиту его самого от хищников. Что касается обезьян, они защищены древесным образом жизни (некоторые виды — наскальным). Несомненно, наши предки отчасти сохранили подобные элементы самообороны: будучи легче тех крупнейших хищников, которые стали бы на них систематически охотиться, они могли быстрее последних и в менее доступных местах передвигаться посредством лазания, благодаря наличию (сохранению от обезьян) рук, по ветвям или по крутым скалам. Но если развивать эту мысль последовательно, выходит, что предки человека не могли спуститься с деревьев (или скал), ибо они были бы съедены. Так и думал Энгельс: на низшей ступени дикости люди «жили, по крайней мере частью, на деревьях; только этим и можно объяснить их существование среди крупных зверей»[563].
Однако за прошедшие сто лет мы неоспоримо узнали, что они-таки к тому времени спустились с деревьев. Значит, нужно как-то иначе объяснить их существование среди крупных хищников. Мысль археологов и антропологов искала разгадку лишь в одном направлении: в увеличении боевой силы наших предков в результате, с одной стороны, их вооружённости палками и камнями, с другой — соединённых действий группами. Это имеет некоторый филогенетический резон, так как обезьяньи стаи подчас успешно противостоят таким хищникам, как леопард. Но всё это, даже если бы отвечало действительности, рисовало бы нам картину «оборонительного» приспособления к хищникам. А не было оно «наступательным», хотя и в необычном смысле слова?
