Однако за прошедшие сто лет мы неоспоримо узнали, что они-таки к тому времени спустились с деревьев. Значит, нужно как-то иначе объяснить их существование среди крупных хищников. Мысль археологов и антропологов искала разгадку лишь в одном направлении: в увеличении боевой силы наших предков в результате, с одной стороны, их вооружённости палками и камнями, с другой — соединённых действий группами. Это имеет некоторый филогенетический резон, так как обезьяньи стаи подчас успешно противостоят таким хищникам, как леопард. Но всё это, даже если бы отвечало действительности, рисовало бы нам картину «оборонительного» приспособления к хищникам. А не было оно «наступательным», хотя и в необычном смысле слова?
Экологический анализ показывает нам колоссальную связанность палеоантропа со всем окружающим животным миром. И абсолютно иными путями, «палеонтологическим анализом языка», столько раз оспоренный и всё же притягательный своим талантом и прозрениями лингвист Н. Я. Марр снова и снова возвращался к одному из своих казавшихся парадоксальными тезисов: наидревнейшие слои языка свидетельствуют о некой тесной связи перволюдей с окружающим животным миром, какую нынешний человек не может себе и представить.
Не упускала ли до сих пор наука о происхождении человека из виду гигантские возможности активного воздействия высокоорганизованных предков человека на центральную нервную систему животных, на их высшую нервную деятельность? Если змеи «гипнотизируют» обезьян, то почему бы отказать высшим приматам в свою очередь в чём-либо подобном. У них степень подвижности нервных процессов выше, чем у других животных. Почему бы не применить это преимущество, не использовать слабые стороны нервной деятельности, поведения других видов. К сожалению, нигде не обобщены широко известные, но разрозненные сведения, что хищные не могут долго выдерживать взгляд человека. Не остаток ли это некоторой древней адаптации? Представим себе, что, ещё не умея говорить между собой, троглодитиды могли адресовать каким-либо животным зримые или слышимые тормозные сигналы типа интердикции, которые в нашей сегодняшней речи преобразовались во что-нибудь вроде «киш», «фу», «брысь».
Только не упрощать! Конечно, палеоантроп не мог оказывать сигнального воздействия на все виды, на всех особей. Палеоантроп прежде всего укрывался от опасных видов тем, что использовал их природных антагонистов и конкурентов, стимулируя их враждебность и разобщение. Если в верхнем палеолите человек углубил антагонизм двух разновидностей волков — ныне дикого и предка собаки, а вместе с тем этого последнего со всеми другими хищниками, то от данного явления анализ может нисходить в глубь времён. Так, гиена отгоняла других от своей норы, и палеоантроп в какой-то мере, найдя те или иные успешно воздействующие на неё сигналы, был в некоторой безопасности «за её спиной», по крайней мере пока находился в соседстве с ней. Впрочем, во множестве случаев это средство не годилось и приходилось больше рассчитывать на преимущество, которое давали собственные цепкие руки, — отсюда пристрастие и археоантропов и палеоантропов к обрывам, отвесным обрывам и т. п. Но, возвращаясь к антагонизмам среди окружавших их животных, надо учесть не только антагонизмы между видами, но, может быть, ещё больше — между индивидами. Широко известно, как сложны разделы охотничьих участков между особями того же хищного вида; «пристроившись» к одному, уже можно было не опасаться соседних.
В пользу самой возможности такого «сожительства» говорят разные данные полевых зоологов. Установление контактности исследователя с тем или иным животным, даже на простом условнорефлекторном уровне, оказывается возможным. Так, в южнотаёжном сибирском заповеднике «Столбы» сотрудница метеостанции настолько приручила одну из страшных хищниц — рысь, что та на зов своей «хозяйки» выбегает из чащи и сопровождает в экскурсиях по лесу не только её, но и её гостей[564]. Опубликованы данные натуралистов о безопасном длительном проживании их в относительном контакте среди медведей, среди волков[565]. Этот результат достигается только длительным и осторожным общением, однако высшая нервная деятельность человека неизменно берёт верх. Кажется, особенно легко устанавливаются отношения полуприрученности с ирбисом (снежным барсом), который, впрочем, и вообще никогда не нападает на человека.
Попутно скажем, что в природе нет «диких» животных (ни хищных, ни травоядных) в обыденном смысле слова: в некоторых местах Африки непуганые животные разных видов, движимые ориентировочным инстинктом, приближаются к человеку, если только нет резких движений, которые вызовут иную реакцию — пассивно-оборонительную, т. е. бегство. Но в этом случае отрицательным раздражителем является не сам человек, а необычное резкое движение, хотя бы оно исходило и не от человека: если нет сильного ветра, заставляющего двигаться ветви и траву, животное убегает просто от какого-нибудь «необъяснимого» шевеления, способного таить опасность. Что касается хищников, нападение их на человека вообще мало характерно. Оно наблюдается там и со стороны тех видов, где имеет место постоянная охота, т. е. человек представляет опасность. Конечно, бывают особи-людоеды. Однако, как мало-мальски регулярная добыча, человек не только сейчас нигде не входит в нормальный пищевой рацион хищника, но и не входил на памяти истории, такие факты в биологии хищников всегда представляют отклонения от нормы. Надо только уметь обращаться с диким животным на воле, говорят натуралисты. Несмотря на зрелищную эффективность дрессировки хищников, она для биолога свидетельствует об их врождённой совместимости с человеком.
В отношениях человека с животными и в настоящее время дело отнюдь не сводится к простой противоположности: дикие и домашние животные. Надо пользоваться и такими понятиями, как непуганость, полуприрученность и прирученность — по отношению к животным, которых искусственный отбор отнюдь не преобразовал в специальные одомашненные виды. Полуприрученными и прирученными являются, конечно, не виды, а индивиды, особи, в лучшем случае отдельные стада или стаи. Эта прирученность оказывается индивидуальным признаком, несколько противопоставляющим данного индивида (например, данную рысь в приведённом примере) прочим особям того же вида. Большее или меньшее приручение не индивидов, а стад (кабанов) или стай (волков) предполагают в мезолите. Одомашниванием же называется возникновение новых видов, и оно датируется в основном временем неолита и позже. В настоящий момент в поле нашего зрения попадает как раз не видообразование, а диапазон явлений от непуганости до прирученности или, если угодно, симбиотичности, но не экологическом смысле, а на уровне нейрофизиологических взаимодействий.
Впрочем, как проведёшь жёсткую границу между биологической взаимной пользой и нейрофизиологической адаптацией между индивидами разных видов? Лишь недавно выяснилось, что подчас бабуин в Африке выступал как бы в роли пастуха в стадах некоторых парнокопытных. Обезьяна издавала предупреждающие крики при возникновении опасности, подтаскивала заблудившихся детёнышей при беспокойном крике самок в стаде, но зато, видимо, сама поедала их ослабевших или больных детёнышей, можно предположить, что иногда и сосала молоко. Готтентоты издавна дрессируют отдельных бабуинов, используя их инстинкты и превращая в неплохих «пастухов» козьих стад.
По такому образцу мы можем представить кое-что и во взаимоотношениях ископаемых троглодитид со стадами травоядных. Если не усматривать предвзято в доисторическом прошлом обязательно войну нашего предка со всем животным миром, то откроется широчайшее поле для реконструкции его необычной и бескровной связи с этим миром. Это, а не версия об охоте, важнейшая сторона процесса, который приведёт его к порогу очеловечивания. Даже в памяти первых европейских переселенцев в Южную Америку запечатлелось явление обитания вместе с семьями индейцев большого числа практически бесполезных разнообразнейших прирученных животных. Но тогда эти нравы и сцены, конечно, были не более как реликтом.
В распоряжении биологической науки есть своеобразное средство распознания, с представителями каких животных видов троглодитиды ранее всего и полнее всего находились в мирных взаимосвязях, во взаимном «приручении». Этим средством познания далёкого прошлого ледниковой эпохи является удивительный факт весьма разной степени приручаемости и дрессируемости современных зверей и птиц разных видов. Конечно, правы те, кто утверждает, что разумное применение методик условнорефлекторной адаптации всегда даёт некоторый положительный результат. Но бесспорно и то, что дрессировщикам в весьма разной степени удаётся нащупать у того или иного вида врождённую готовность к восприятию «антропического фактора» их поведения. По-видимому, практический опыт всякого рода зоопарков, зверинцев и цирков свидетельствует о худшей в общем приручаемости диких видов животных Нового Света (где не было ископаемых троглодитид) по сравнению с животными Старого Света. Вероятно, можно было бы построить целую иерархию всех животных по степени их наследственной приспособленности воспринимать тормозные или направляющие команды человека. Любопытно, что хищники Старого Света займут в этой иерархии далеко не последние места, а, скажем, гиены окажутся одним из самых «лёгких» объектов для цирковых дрессировщиков. Со временем с этой палеоэтологической точки зрения учёные рассмотрят и — ныне сенсационную — высокую дрессируемость дельфинов. Во всяком случае это очень перспективная научная дисциплина: восстановление ближайшей зоологической среды палеоантропов по коэффициенту дрессируемости и тем самым синантропичности всяческих видов животных, филогенетически восходящих к плейстоцену.
