пятилетний Коля.
— Может и не позвонить, — сказал Вадим.
— Жаль. Надо было, не кладя трубки…
— А придет, как будешь?
— Ну, не гнать же. Хотя он и испортит мне праздник…
Так и вышло. То есть, праздник совсем уж испорчен не был, но Олегу было явно не по себе в присутствии Яши (который — Света угадала — не позвонил), да и Яша держался не лучшим образом — произнес двусмысленный тост за юбиляра, из которого можно было понять, что настоящим человеком Олег был на заре их с Яшей запорожской юности (из чего естественно вытекало, что потом — не очень-то). Яшу, как ни странно, поддержал Вася Кокин, когда-то готовый — даже без большой нужды — ради Олега на любой подвиг. Сейчас Вася был сотрудником вычислительного центра Госплана, держался по отношению к бывшему «пахану» почти что покровительственно и, часто поправляя округлым красивым жестом очки в модной оправе «менеджер», произносил время от времени не очень трезвые туманные тирады, полные неопределенного недовольства по адресу Казимирыча и Орешкина. Правда, хватало и многих других — прежних и новых друзей, настроенных и весело, и дружелюбно, да и жена Васи Таня явно была не на стороне мужа, которого она пыталась незаметно одернуть.
Вадим тоже, как мог, сглаживал эти углы, пытаясь тем не менее в очередной раз, воспользовавшись случаем, понять, что же окончательно разделило Олега и его бывшего соратника, самого стойкого борца в той давней схватке с Саркисовым, Жилиным, Чесноковым. Разлад, начавшийся еще в Ганче, при Орешкиных, крепчал. Кульминации он достиг года два назад. Приехав в Москву и напросившись в гости, Яша устроил истерику Свете и Вадиму при первом же упоминании имени Олега.
— Почему Дьяконов?! Я не хочу слышать это имя! Это оскорбительно, наконец!
А когда пораженные Орешкины попытались перевести разговор на что-то другое, например на Саркисова, то услышали нечто совсем уж поразительное:
— А что Саркисов? Деловой человек. Хороший человек. У него был только один недостаток, если хочешь знать. Это то, что он слишком долго либеральничал с Дьяконовым, которого надо было гнать в три шеи.
— Как ты можешь так говорить! — возмутился тогда Вадим. — Ведь это ты даже не на Олега несешь. На себя — вы ведь тогда были одно. Саркисов и с тобой так либеральничал, что ты чуть не вылетел с работы.
— Я ошибался. Со мной так и надо было тогда, еще и мало…
Это было совсем уж ни на что не похоже. Назревала ссора, но Вадим замолчал, Света перевела разговор на безопасную тему. Яша переночевал, утром рано уехал, озабоченный, хлопотливый и недовольный, — после этого он еще звонил, но в гости не шел.
…Вадим не разглядел, что поворот впереди круче, чем он ожидал, да еще укатан до ледяного блеска из-за того, что прямо за поворотом на шоссе выходили ворота какого-то предприятия. От небольшого маневра рулем машина закружилась, как в вальсе. К счастью, ни попутных, ни встречных машин не было вовсе, и скорость была невелика. Но машину несло прямо на дерево вблизи ворот.
— Это нехорошо, это нехорошо, — самоосуждающе бормотал сквозь зубы Вадим, пытаясь избежать столкновения.
Оля, восьмилетняя дочка Дьяконовых, тихонько попискивала: «Ой, ой!» Олег успел сказать не без дрожи в голосе: сейчас кувырнемся. И тут машина, выскочив заторможенными колесами на тонкий слой рыхлого снега, лежащий поверх глинистой обочины, стала как вкопанная задом наперед, крылом не доставая трех сантиметров до дерева… Заднее колесо слегка сползло в кювет.
— Фу, — выдохнул Вадим, — обошлось. Лида и Оля, вылезайте и продышитесь. Олег, толкай сзади.
Вытолкнули. Сели и поехали с удвоенной осторожностью.
— Какой неинтересный конец мог бы быть у всей истории, — сказал через некоторое время общего молчания Олег.
— Да… Особенно если бы этот панелевоз шел на десять минут раньше… — Вадим с трудом протиснул машину между опасной обочиной и нагло прущим почти посреди дороги с огромной скоростью грузовиком. — Это был бы простой и притом красиво-сентиментальный такой конец. Кое для кого и желательный. И многие бы сказали, что поучительный. Но не остроумный и не оригинальный. Мы так не кончим, ладно?
— Договорились, — ухмыльнулся Дьяконов.
— Не зарекайтесь, — отозвалась Лида. — Еще не приехали.
Оля дремала, взрослые молчали. И всем вспомнилось одно и то же — события семи-шестилетней давности, когда вся история тоже чуть не закончилась самым плачевным, хотя и не столь простым и внезапным образом…
2
Ученый секретарь Института философии природы Сергей Набатчиков вместе с Крошкиным позвонили тогда Вадиму в Ганч за два дня до Нового года. Света прибежала из камерального корпуса без пальто, впопыхах: Набатчиков звонит! В отличие от прошлого Нового года, когда в горах цвел миндаль, этот тонул в метровых снегах. Самолеты не летали, даже автомобильное сообщение дня на два прервалось.
Вадим вбежал в камеральный корпус по глубокой траншее, которую сам же утром для разминки выкопал в снегу. Вбежал в холл, схватил трубку. Сообщил однокашнику по университету и бывшему сослуживцу по лабораторий Ресницына о том, что зима в горах — это прекрасно, позвал в гости.
Набатчиков сказал «спасибо», позавидовал, а потом произнес таинственно:
— Ну что, поздравляю тебя, Вадим. И Алексей Галактионович поздравляет, и Кира, оба тут, рядом…
— Спасибо, и вас так же, — не понял все же Вадим, думал, о Новом годе речь.
— Да нет, — засмеялся Набатчиков, — с Новым годом особая статья. Так и не понял. Алексей Галактионович, он не понимает! По-моему, притворяется.
Тут Вадим, конечно, понял. Его кандидатская утверждена в ВАКе! Обрадовался, поблагодарил.
— И все? — спросил Набатчиков. — Что ты там у себя под Крышей Мира будешь со своей степенью делать? Тебя что, Саркисов полюбил и обещает дать старшего?
Что ж… Думал об этом Вадим. И даже советовался с Шестопалом и Севой Алексеевым. Сева — нетвердо — обещал что-нибудь придумать по своему сектору. Шестопал думал дня три и ничего не придумал, кроме того, что в Ганче перевести Орешкина в старшие научные сотрудники будет гораздо трудней, чем было свалить Чеснокова. Это надо будет валить самого Саркисова — дело нужное, но нескорое. Саркисов и с кандидатской прибавкой к ставке эмэнэса будет тянуть сколько сможет, хотя это, казалось бы, и автомат… И Вадим уже понимал, что этой борьбы за свои личные права, после всего, он не хочет, что куда ни кинь — все равно впереди выезд из Ганча, выезд, о котором не хотелось думать, но нельзя было не думать. Да и влекли притормозившиеся за это время оставленные московские дела — и прежде всего большая монография о натурфилософах, начатая, уже немножко распечатанная кусками, вызвавшая неожиданно широкий интерес — не чета этим, пусть и нужным
