этап, это у всех бывает, а вот чуть не минуло, после сорока только и удостоился.
Нелепый случай. Пустяковая авария — тент с болтов сорвало, но — круглые, полные страха глаза пассажиров в той, встречной машине, брызги крови на проклятом тенте, восковое мертвое лицо величественной старухи. Нелепая блеющая коза. И чувство вины — видел ведь: тот встречный, несется под гору как псих, а мостик узковат, хотя и можно разъехаться — обе машины невелики. Надо было совсем стать — и не стал почему-то, а хоть и тихо, по краешку, но въехал на мост. Потом проверил: правее нельзя было, а тот, Мухаммадов, молодой, горячий, таким вообще руля давать нельзя. Для них дорога — как непрестанное самоутверждение, лихой риск, а нервишки некрепки — испугался Мухаммадов именно узости моста, вильнул на самом настиле, когда кабина проскочила встречную, хотел подальше от края, да рано, — заднюю стойку и выбило, та потянула весь тент, к несчастью новый и прочный, который выдернул и остальные стойки.
Бороться — с чем? С угрозой наказания? Но ведь человек-то убит, и пусть не Олег один в этом виноват, пусть и меньше, чем тот, другой, виноват, но ведь виноват же! С Чесноковым — Жилиным — Саркисовым, обрадовавшимися, что все теперь можно переиграть и что решения парткома как бы и отменяются — самой жизнью, так сказать, а там, глядишь, и вовсе от Дьяконова можно избавиться, — как теперь с ними бороться, когда нет твердой опоры под ногами, и впереди пропасть, и в глазах мертвое восковое лицо?
Сыпанулись камешки, сыпанулись…
5
Шоссе было чистым, легкая поземка не ложилась на гладкий асфальт, а лишь помечала белыми контрастными метинами трещины и выбоины, взметалась суматошно от проносящихся машин. На большом перегоне вдоль правой обочины странным видением прошлого, времен ямских перекладных и иллюминаций по случаю тезоименитства августейших особ, чадно пылали фляги с мазутом, предупреждая о ремонте обочины. Но машин было мало, и Вадим газанул.
Въехали в райцентр Кострово. Разговоры смолкли. Вадим вел машину не спеша, замедляя ход у райсельхозуправления, у райкома, автостанции. И он и все пассажиры присматривались к машинам, даже к отдельным пешеходам — они явно кого-то выискивали. Наконец, уже на выезде, у «Сельхозтехники», Олег воскликнул:
— Вот она!
— Вижу, — ответил Вадим, подруливая и становясь позади грузовика с кузовом-вагончиком, передвижной мастерской, хорошо им известной.
Почти тотчас из проходной «Сельхозтехники» выскочил высокий, худой человек в черном полушубке, с яркими весенними — несмотря на конец года — конопушками вокруг синих глаз, без шапки, излучая шевелюрой огненно-рыжее сияние. Все вышли из машины. Начались объятия, рукопожатия, поцелуи.
— Долго, это, добирались, — улыбаясь во весь щербатый рот, говорил рыжий. — Я уж и дела для себя лишние напридумывал, чтоб, значит, затянуть, не уезжать. Очень встретить хотелось. Здесь, — он кивнул на «Сельхозтехнику». — уже ни души. Народ празднует.
Это был Степан Волынов, бывший эмэнэс и предместкома полигона, бывший забойщик и начальник смены одной из шахт Кузбасса, а теперь главный инженер и секретарь партийной организации совхоза «Победа». Позади него стоял десятилетний рыжий мальчик, сын Роман. Да, это у них, у Волыновых, собрались отмечать Новый год Дьяконовы и Орешкины — Света с детьми должны были на другой день подъехать на электричке.
6
Степан поехал впереди, взяв к себе в кабину Романа и Олю, Вадим тронулся следом. Опять пошло скользкое, как каток, боковое шоссе, второстепенное и тупиковое, которое явно никогда не чистят и песком не посыпают. Волынов на своей «техничке» впереди не спешил, и Вадим его не торопил — послушно шел след в след. Стемнело. Обе машины включили фары. Разговор в «Москвиче» о днях минувших продолжался.
— Лично я считал и считаю… — говорил Олег. — Та история с процессом только подтвердила мое старое убеждение: хороших людей больше, чем плохих. И когда они едины, плохие выиграть не могут. Это, к сожалению, не так уж часто бывает, но вот было ж. И Яшка, и Кокин, и Стожко очень много сделали. Я уж не говорю о тебе, Вадим, с этим твоим Светозаром…
— Да, — сказал Вадим, — если бы то единство продержалось еще хоть немножко, то мы бы и полигона не потеряли. А если бы тогда с нами был еще и Степа Волынов…
— Силкин в этом списке лишний, — перебила Лида. — Ничего он не сделал. Мы же выбрали тогда его общественным защитником. Он до самого суда никому ничего не давал предпринять: мол, все местные раисы его уважают. На суде вел себя предельно глупо — будто нарочно подыгрывал прокурору, дружку Жилина.
— Растерялся. Понадеялся на личный контакт, потому и не подготовился как следует, — вставил Олег. — Но он не нарочно. Все буквально — и следователь, и судья, и прокурор даже — заверяли: будет мягкий приговор за то, что не остановился перед мостом, видя не снизившего скорость опасного встречного. А на суде сразу, неожиданно: не принял никаких мер для предотвращения несчастного случая. А тот, Мухаммадов, уже якобы и почти остановился и даже вроде рукой из кабины махал неизвестно зачем. Растеряешься…
— Мне тогда Силкин не ответил ни на одно мое письмо, — сказал Вадим. — Я завалил его и вас юридическими советами, предложениями и вопросами. Да и ты, Олег… Всего одно письмо на все мои трепыхания.
— А я не уверен был. Человек-то убит. Как-то уж очень суетиться в этом свете казалось недостойным, что ли… Ты ж горел идеей поднять вопрос на принципиальную высоту, вывести Саркисова на чистую воду, все это через газету, — а у меня тогда отец был фактически при смерти, и я бы скорее добровольно сел, чем позволил ему узнать, да еще через газету, шо там у нас происходит. Я и сейчас не думаю, шо был не прав.
— Ну, такого от тебя никто и не ждет, — насмешливо отозвалась Лида. — Всегда ты прав.
— Шо б я тогда ни делал, — не реагируя на колкость, упрямо продолжал свое Олег, — все могло обернуться против меня же. И оборачивалось.
— Это ты насчет письма сыновьям погибшей? — спросил Вадим.
— Да, например, это. До меня дошло, шо они считают меня настоящим убийцей с темным прошлым, ну, постарался там кое-кто. Мне это их мнение было обидней приговора. И я попытался их разуверить…
— Рассказав подробно всю свою кристальную жизнь, — на этот раз язвительность звучала в голосе Вадима. — И это людям, которые заведомо не могли ни о ком думать, кроме как о погибшей. Силкин мне говорил, что ты тем письмом показал им, какой ты чудовищный эгоист, а значит, и насколько ты подходишь для небольшой отсидки. Тут он где-то прав.
— Возможно, — подумав, нехотя проговорил Олег. Он сидел рядом
