верности Галлии и других провинций. Надо сказать, что его речь была психологически очень точной. Перечисление побед Тиберия и присягнувших ему войск и провинций, хотя и не являлось угрозой, но ясно давало понять, с какой силой придется столкнуться тем, кто будет упорствовать в мятеже.
Агриппина Старшая
Но когда Германик принялся укорять солдат в учиненном ими бунте и стал спрашивать, где их центурионы и трибуны, солдаты обступили его и, обнажив свои тела, принялись показывать следы плетей и рубцы от ран и жаловаться на скудность жалованья, изнурительность работ, на то, что отпуск им приходится покупать за взятки. Громче всех шумели ветераны, кричавшие, что служат уже более тридцати лет. Некоторые легионеры требовали раздачи денег, завещанных Октавианом Августом, «при этом они высказывали Германику наилучшие пожелания и изъявляли готовность поддержать его, если он захочет достигнуть верховной власти». Это было открытым предложением возглавить мятеж против Тиберия. Германик соскочил с возвышения и хотел удалиться, но вооруженные легионеры преградили ему дорогу, требуя вернуться. Тогда Германик обнажил свой меч и занес над своей грудью. Находившиеся рядом не дали ему покончить с собой. На часть собравшихся это произвело впечатление, но часть наиболее рьяно настроенных легионеров раскусила этот трюк, понимая, что если бы он действительно хотел покончить с собой, то сделал бы это. Как пишет Тацит, они подошли к нему и стали «всячески побуждать его все же пронзить себя, а воин по имени Калузидий протянул ему свой обнаженный меч, говоря, что он острее. Эта выходка показалась чудовищной и вконец непристойной даже тем, кто был охвачен яростью и безумием».
Воспользовавшись замешательством собравшихся, приближенные Германика увлекли его в палатку.
Мятежники тем временем не унимались и послали делегатов к войскам в Верхней Германии, пытаясь склонить их на свою сторону. Звучали призывы разорить город германского племени убиев и, захватив там добычу, устремиться в Галлию, где также заняться грабежом.
Видя все это и посовещавшись со своими советниками, Германик решил составить письмо от имени императора, где говорилось, что «отслужившие по двадцать лет подлежат увольнению, отслужившим по шестнадцать лет дается отставка с оставлением в рядах вексиллариев, причем они освобождаются от каких-либо обязанностей, кроме одной — отражать врага; то, чего они домогались, выплачивается в двойном размере».
Германик. Мрамор
Воины поняли, что уступки сделаны с расчетом выиграть время, и потребовали немедленно осуществить обещанное. Трибуны легионов немедленно произвели увольнение, однако денежные выплаты отложили до возвращения в зимние лагеря. Среди легионеров возникли разногласия. Воины пятого и двадцать первого легионов отказались покинуть лагерь, пока им не выплатили денег на месте. Первый и двадцатый легионы легат Цецина отвел в близлежащий город племени убиев, причем, как пишет Тацит, «их походный порядок был постыден на вид, так как денежные ящики, похищенные у полководца, они везли посреди значков и орлов».
Тем временем Германик, отправившись к войскам Верхней Германии, тотчас по прибытии привел к присяге на верность Тиберию второй, тринадцатый и шестнадцатый легионы. Видя, что воины четырнадцатого легиона проявляют некоторое колебание, Германик приказал выдать им деньги и предоставить увольнение, хотя они и не выдвигали никаких требований. После этого и четырнадцатый легион принял присягу на верность Тиберию.
После того как Германик отбыл в Верхнюю Германию, в Нижней Германии начались беспорядки среди вексиллариев взбунтовавшихся легионов, размещенных на землях племени хавков. Для пресечения беспорядков префект лагеря Маний Энний, опираясь «скорее на необходимость устрашающего примера, чем на свои права», отдал приказ казнить двух воинов. Это вызвало еще большее возмущение, и Энний попытался бежать и спрятаться, но был схвачен. Тогда Маний Энний «нашел защиту в отваге, воскликнув, что они наносят оскорбление не префекту, но полководцу Германику, но императору Тиберию. Устрашив этим тех, кто его обступил, он выхватил знамя и понес его по направлению к Рейну, крича, что кто покинет ряды, тот будет считаться дезертиром», и таким образом «привел их в зимний лагерь — раздраженных, но ни на что не осмелившихся».
Между тем к Германику, возвратившемуся в главный город племени убиев, где он разместил на зиму первый и двадцатый легионы, прибыли уполномоченные сената. Солдат, «обеспокоенных прибытием делегации и тревожимых нечистой совестью, охватил страх, что этим посланцам сената дано повеление отнять у них добытое мятежом. И так как обычно водится находить виноватого в бедствии, даже если само бедствие — выдумка, они прониклись ненавистью к главе делегации, бывшему консулу Мунацию Планку, считая, что сенатское постановление принято по его почину». Поздней ночью ветераны сбежались к дому Германика, выломали дверь, подняли Германика из постели и заставили передать им знамя, а затем, рассыпавшись по улицам, столкнулись с представителями сената, которые, услышав о беспорядках, направились к Германику. Солдаты накинулись на посланцев сената с оскорблениями и готовы были расправиться с ними. Мунаций Планк смог укрыться в лагере первого легиона. «Там, обняв значки и орла, он искал спасения под защитой этих святынь, но если бы орлоносец Кальпурний не уберег его от насильственной смерти, случилось бы то, что недопустимо даже в стане врага: и посланец римского народа, находясь в римском лагере, окропил бы своею кровью жертвенники богов».
На рассвете, когда уже стало видно, кто полководец, кто воин и что происходит, Германик прибыл в лагерь и приказал привести Планка к себе в трибунал (место в лагере, обычно находившееся на возвышении, где полководец принимал решения). Поставив Мунация Планка рядом с собой, Германик объяснил цель прибытия делегации, осудил оскорбление послов и укорил воинов позором, каким они покрыли свой легион, но, видя, что легионеры «скорее приведены в замешательство, чем успокоены его речью», отослал послов с охраной отряда конницы.
В эти дни приближенные упрекали Германика в том, что он не направился к Верхнему войску, с которым мог бы обрушиться на мятежников и подавить бунт. Упрекали его и в слишком больших уступках, и в чрезмерной снисходительности, и в том, что, не дорожа
