class="p1">«Надо сказать, чтоб новый крючок загнул из гвоздя, а то – жу-утко…»
5 января 2008, 20 января 2014 г.
Шёл я лесом-камышом
1
Дядя Лёня Зотов приятен до идиотизма, то есть до того момента, когда человек, прежде внимательно слушавший, вдруг всплеснёт руками и, уходя, буркнет себе под нос: «Идиотизм!», а если не буркнет, то как-нибудь иначе даст понять, что это он самый идиотизм и есть.
Бывает это так: встанет дядя Лёня поутру, отряхнётся, как собака, и первым делом на остановку. Остановки, собственно, нет. Отъезжающие, если дождь или снег, толпятся под крылечным козырьком магазина, оборудованного в половине заброшенной кирпичной двухэтажки. В другую пору стоят под открытым небом и поглядывают на осиновый лесок по взгорью с чернеющим за деревьями высоким, как часовня, срубом водокачки: к восьми двадцати с этой стороны должен показаться городской автобус. Затемно (особенно ярко зимой и поздней осенью) горит за фонарным стеклом белая энергосберегающая лампочка. Но едва развиднеет, сторож из магазина тушит электричество. И тогда ничем не посветит, разве что кто-нибудь зажжёт спичку оранжевой ёлочкой, чтобы подкуриться, или вынет из кармана полыхнувший квадратиком телефон.
Дядя Лёня идёт на эти огоньки как зачарованный. Лиц не видно, да и не нужно, главное, что люди здесь, а не марсиане. И дядя Лёня, поравнявшись и простерев руки, орёт настолько неожиданно, насколько от него вообще можно ожидать, что он внезапно заорёт, то есть неожиданно ни для кого:
– Останьтесь, земляне, я всё прощу!!!
Раскачивается с носка на пятку и в обратном порядке. Изображая руками поднесённый к глазам «бинокль», делает вид, что «настраивает». Ни дать ни взять заправский моряк! Хотя в море никогда не был, а просто вчера, и позавчера, и все те дни, что были до позавчера, отчаянно штормило, да и теперь, когда волна улеглась, всего дядю Лёню мутит на старую закваску.
Присмотрев в «бинокль» кого-нибудь из небритой молодёжи, уже с утра заправляющей себя пивом, он решительно и не боясь возможных последствий вклинивается, осадив разговор на полуслове. Со всеми церемониально ручкается, отвешивая замечания в стиле: «Чё-то у тебя, сынок, рука волосатая!» – и к этому присовокупляет свои личные комментарии.
От этих «комментариев» хмельных и сильных клонит, как молодой лес от ветра.
И дядю Лёню с ходу, как родного, принимают в круг. Его хлопают по плечам и обнимают, пока кто-нибудь не вспомнит и не крикнет:
– Дайте дяде Лёне!
И тогда все вспомнят и закричат:
– Давай, дядя Лёня, за нас – вахтовиков! Завтра – паровоз: ту-ту! Сегодня – расслабуха…
Вот, как чарку на пиру, передают блуждающую из рук в руки пивную бутылку. Дядя Лёня, как бы через не хочу забрав в рот холодное влажное горлышко, после двух-трёх крупных глотков с сырым чмоком вынет, не преминув и в этом случае выразиться:
– Вы ещё не то заставите!
И уже с подлинным участием спросит:
– И куда вы опять едете, охламоны? Сибирь грабить?
Все разом замолкнут, как будто проглотили кость. Она тем острее, что кинул её ни кто-нибудь, а дядя Лёня – такой же, как они, «только старый». Посмотрят растерянно, как бы спрашивая: «Это шутка или нет?»
Но всегда найдётся тот, кто поймёт с первого раза:
– Ну а вы, типа, её не грабили! Только за казённые цацки…
Дядя Лёня даже с лица спадёт, не веря, что такое могли произнести в его присутствии.
– Ты это… калитку закрой, сванидза! – И швырнёт на обочину опорожнённую пенную бутылку, и когда та разорвётся осколками и женщины, естественно, возмутятся, уже спокойно пояснит:
– Это была граната! Я продемонстрировал сынкам, как её нужно кидать, если нападут америкосы…
– Не нападут, Лёнька! – подначит кто-нибудь из мужиков. – Ты рот раскроешь – все лягут замертво ещё на границе!
– А ты правильно говоришь! – хладнокровно отреагирует дядя Лёня. – Он правильно говорит, сынки! Никто не посмеет на меня гавкнуть! Это на нас гавкают, пока такие, как Вася, стоят с закрытыми хлебальниками и бздят в валенок…
Но вот и автобус выкатил на пустырь, мерцает жёлтыми окошками. Все толкаются, лезут наперёд других, бодаются сумками. Кто-то из прибывших возмущается: «Да дайте же выйти!» – и ему, конечно, не дают.
Дядя Лёня, мало что никуда не едет, тоже штурмует автобус. Высвободив для себя место на нижней ступени, объявляет на манер контролёра, не сводя глаз с отчитываемых денег:
– Граждане пассажиры! Следующая станция – Петушки, берегите чемоданы и мешки!
Все устали от него. Никто не смеётся. Да и боятся, что станет просить взаймы. Дядя Лёня, заскучав, рыщет взглядом по салону. У парней, с которыми пил пиво, он уже стрельнул десятку. Женщин не берёт во внимание как наименее склонную к денежным займам группу населения. Одна надежда на мужиков, хотя бы на того же Васю:
– А ты, придурок, куда поехал? Алименты платить?! Дай-ка и мне семесят рублей, однако, твоего сынка воспитываю…
Но и мужики воротятся от его глаз, а Вася и вовсе делает вид, что не его касается. И водитель нетерпеливо ёрзает за своей баранкой:
– Ты едешь или не едешь?!
Что тут скажешь? На часах восемь тридцать, а магазин открывается в девять, и этого изменить нельзя, а пешую прогулку ещё никто не отменял… И дядя Лёня, подтолкнув отъезжающий автобус, идёт дальше.
Не дай бог оказаться на пути! Непременно и через всю улицу:
– Сыно-о-ок!!! Обожди-ка два часа, я на третий подойду, в половине пятого на проходной, ровно в двадцать один ноль-ноль по московскому времени… Смотри не опаздывай!
Сам – вразвалочку. Или тормознёт с кем-нибудь поболтать, но нет-нет да проверит: ждёшь ли? Вот уже:
– Здравствуй, сынок.
– Здорово, дядя Лёня!
– Как ты сказал, сынок?
– Здорово, дядя Лёня!
– А ты как должен говорить?!
– А как я должен говорить?
– А вот как ты должен говорить: «Здравствуй, Леонид Петрович, добрый день!» Повторяй-ка!
– Здравствуй, Леонид Петрович, добрый день!
– «Дай потрогать за коре́нь!» Повторяй за мной!
Слушает внимательно. Серьёзен. Так сверяют игру музыкантов с партитурой. Озирается по сторонам. В конце, расщемляя забранную для пожатия руку, шёпотом и тоже на полном серьёзе говорит:
– Ладно, сынок! Вечером приходи. Так уж и быть, дам…
Идёт дальше.
И навстречу, например, старуха. Ковыляет-скрипит. Идёт косонько, налегая на черенок, выдернутый из растрепавшейся метлы. Вся – ворчанье и боль: то в голову шандарахнет, то в спину отдаст, а то и сказать стыдно.
Только дядя Лёня не пройдёт мимо:
– Здорово, чувиха! Сбавь-ка обороты, уже скороходы дымятся!
И нависнет, и облапит, большой и мягкий. Скажет в самое ушко предельно нежным голосом:
– Здравствуй,
