человечий! Разливщица через котёл без трусов прыгала…
Смотрит на беговые лыжи с туземским названием.
– Кому? – А когда говорю, что себе, как бы между делом справляется, какая им теперь цена.
И по искреннему неведению (которое он, впрочем, старается не афишировать) нечаянно догадываешься, что приобретение вещей, не вхожих в число физически необходимых, давно перестало быть частью дяди-Лёниной жизни.
– Много! – отвечаю и со стеснением называю стоимость лыжного комплекта, равную среднему месячному заработку жителя посёлка.
– А чё много-то?! – размашисто, а у самого – ноль в загашнике. – Надо доче купить…
Про жену не распространяется. Рассказывает, что ездил в Москву, гулял по Красной площади и там его «чуть не прокатили на кожаном мотороллере».
– Ну, я сначала шёл, как будто ничем ничего, а эти петухи – за мной! Демонстрация у них, что ли то, была – петушиная… «Прокатят, – думаю, – на старости лет! Или хулахупу сосать заставят…» Ка-ак вчистил к Мавзолею! Залез к Ленину в саркофаг, отлежался. Утром ноги в руки и на вокзал, купил билет в деревню… Больше, короче, не поеду!
Громок, молодцеват! В автобусе засыпает стоя.
…Когда рядом живут такие люди, совестно покупать не хлеб, а лыжи, разрывать зубами полиэтиленовую обёртку, рискуя опахнуть чей-то голод запахом разломленного пирожка, а также быть писателем, нудить о своём и фотографироваться «на память», вытянув против лица руку с зажатым мобильником.
Зачем нам память о себе? Для кого эта память о нас? Кому мы?
5
Летом качу старую облупленную тележку; пустая фляга – гремит… По дороге – дядя Лёня и Кощей Бессмертный, поселковый электрик (его, пьяного, «убивало» током, лежал в районной больнице).
Некоторое время плетутся позади. Потом дядя Лёня окликает:
– Сыно-ок?! Вот ты книжки пишешь, а на речку с этой раздолбанной тележонкой ходишь… Тебе же должны машину дать!
Нагнали. Оба – хорошие. У Кощея – на треть картошки в мешке. Понимай так: сами отсадились, а лишнее… Ну, в качестве щадящего отступления от истины – на продажу.
– Кто должен?
Невообразимое движение руками, будто хочет поправить на спине товарища мешок и одновременно обнять весь белый свет.
– Ну как это – кто-о-о?! Рос-с-и-ия! Ры-ы-жий этот!..
Дядя Лёня употребил термин, обычный в его лексиконе.
– Вот запиши-ка, сынок, мои новые стихи, написанные ночью во время бессонницы. Я там немного прибакланил у одного придурка… Но в основном – моё!
И давай читать с чувством и нажимом, как дочь Танюха рассказывала про мужика и варенье:
Лысый череп, глаза из орбит –
Вождь апачей понюхал карбид!
Он со своей бабой разводится,
С Винни-Пухом сходится.
Я так думаю, сынок,
Они, наверное, чих-пых друг дружку –
И деньги в кру́жку!
– Пошлёшь в газету, а гонорар пропьём! Ну, бывай, сынок!
И скорей за Бессмертным, вольный и ненужный.
– Да не платят теперь, дядь Лёнь! – вдогонку.
Разворачивается на всём ходу. Весь.
– Как не плотят? А почему?!
– Демократия.
– Вот ч-ч-черти!
…Вскоре жену дяди Лёни выписали из больницы. Он ездил за ней, привёз тонкую, как щепка. Шепчет ему: «Это я худая от нервного истощения!» Дядя Лёня верит и тоже всему посёлку толкует, что – от истощения. И Танюха, поднимая большие чёрные глаза, говорит в школе: «Это у мамы от истощения!»
19 февраля 2014 г.
Смола
1
В первый погожий день ранней весны, особенно ценный на Севере, солнце над тайгой преломится как-нибудь так исключительно, что отпотеет и прожжёт мёрзлый слежалый снег небольшая коринка, оставшаяся при дороге от проползшей за трактором лесины. И тогда в старом сером щелястом заборе, смертно наклонившемся и подпёртом частыми кольями, вдруг «вспыхнет», вдруг «заиграет», вдруг «загорится» морёными наплывами какая-нибудь одна-единственная доска, против тления и угасания напитанная красной лиственничной смолой. И такая она сделается янтарная и сквозная, что, кажется, посмотреть через неё – всё равно что приблизить к глазам цветное стёклышко. Назавтра зачернеет, понесёт ветром, снегом, рваным печным дымом – и снова ветхий забор, шершавые пыльные доски, сплошной мёртвый хлам. Но ты-то знаешь, что это не так.
Об этой доске со смолой я думаю, когда вижу на реке Пузырька.
Пузырёк – мой сосед по границе, одной из тех, которые издавна намечали между своими и чужими у́дами ленские крестьяне, промышляя зимой налимов, и строжайше соблюдали эти речные пределы из года в год, а когда оставляли своё ремесло, то те, кто приходил им на смену, по уговору с бывшим владельцем или на правах наследования получали реку в виде своеобразных угодий, размежёванных незримо, но зато и незыблемо. Из числа местных мужиков таких властителей сопредельных рыбацких территорий теперь несколько.
О Пузырьке следует сказать особо.
Сперва, конечно, о его прозвищах, которых три. Основное потому, что занимает на водку одной и той же фразой: «Выручай на пузырёк!» Суслик: это смалу и порядком забылось, а пошло, скорее всего, от физических признаков. Но самое комичное – Черномырдин: так его, не объясняя причин, окрестил дядя Милентий, едкий на зуб рыбак, да к тому же выдвинул гипотезу, что в детстве Черномырдин ел дерьмо – отсюда и везение. И вправду, у всех глухо, а Пузырьку фартит, прёт с реки пузатый рюкзак, будто затаренный мягкими поленьями, поневоле взмолишься: «Да хоть бы ты загулял!»
Чтобы понять, почему от Пузырька ждут, что он запьёт и заморозит крючки, надо вспомнить его жизнь.
После армии, как почти все деревенские, работал в совхозе, и в районке даже была напечатана фотография, на которой молодой Пузырёк и другой наш мужик, Валентин Михайлович (которому под этот Новый год откромсали ногу), вздымают в честь конкурса пахарей Трудовое знамя с профилем Ленина на остром от ветра треугольнике. Хорош ли, плох ли был Пузырёк как пахарь, теперь не важно. А всё же худо ли, бедно ли, но корпел за общее дело, скорее всего, и не подозревая об этом, а всё-таки жил и трудился – да, деталью в основном, безжалостном к деталям, механизме, но, верую, лучшей деталью! Такие ни сами не сбоили, ни других не подначивали, а, наоборот, изо всей мощёнки крепили весь механизм и не давали ему сокрушиться, и было это незаметное, но великое и мучительное подвижничество, каким от роду родов стоит Русская земля.
Из тех лет, когда Пузырёк был при деле, на памяти только то, что этот маленький невзрачный дядька с тонкой шеей, похожий на беспутного подростка, которого вышибли из школы, едва ли не всегда ходил с оплывшим, как раздавленная сливовая мякоть, синяком под глазом, потому
